преступления; и подсудимый, который, разумеется,  узнал обо всем последним, только стонал за своим барьером.

Разбирательство вертелось вокруг вопроса  о том, действительно ли Рэйнз стрелял в ослеплении от  внезапного оскорбления, нанесенного ему в то утро; и из  заключительной речи судьи стало ясно, что показания  Ортериса оказались решающими.

Ортерис весьма искусно  дал понять, что лично он терпеть не может этого сержанта,  который и на веранду-то вышел только затем, чтобы  сделать ему разнос за нарушение дисциплины. Поддавшись  слабости, прокурор задал Ортерису вопрос, без  которого можно было бы обойтись.  

— Не хочу никого обидеть, сэр, — ответил Ортерис,  — но он меня назвал поганым адвокатишкой.   Суд ахнул.  

Присяжные сказали: «Убийство», однако признали все  смягчающие обстоятельства, какие только известны богу  и человеку; прежде чем вынести приговор, судья прикладывал  руку ко лбу; адамово яблоко у подсудимого ходило  вверх и вниз, точно ртуть в барометре перед циклоном.

   Приняв во внимание все, что только можно было принять  во внимание, начиная от хорошего аттестата, выданного  командиром, и кончая соображениями о безвозвратной  утрате пенсии, службы и чести, подсудимому дали  два года с отбыванием срока в Индии, так что ни о каком  обжаловании не могло быть и речи.

Прокурор с угрюмым  видом собрал свои бумаги; караульные с грохотом  взяли налево кругом, и подсудимый был передан  гражданской охране, после чего его повезли в тюрьму на  видавшей виды тикка-гари^[1].  

Караульные и человек десять — двенадцать армейских  свидетелей, как персоны не столь важные, получили распоряжение  дождаться того, что официально именовалось  «вечерней прохладой», а потом отправляться обратно в  лагерь. Все они собрались на одной из глубоких, выложенных  красным кирпичом веранд перед пустыми камерами  предварительного заключения и поздравили Ортериса, который держался со скромным достоинством. 

Я отослал свой доклад в контору и присоединился к ним.  Глядя, как прокурор едет домой подкрепиться, Ортерис  сказал:  

— Мясник плешивый. Не нравится он мне. Но вот собака  у него есть, колли... отличная собака! Я как раз  в Марри собираюсь на той неделе. За такую собаку где  хочешь пятнадцать рупий дадут.  

— Пожертвуй их на храм, — сказал Теренс, расстегивая  ремень; он целых три часа простоял в карауле — навытяжку,  да притом в шлеме.  

— Еще чего! — весело сказал Ортерис. — С господа  причитается на ремонт казармы второй роты. А ты, Теренс,  совсем дошел, я вижу.  

— Да уж я не молоденький, чего там. Сперва в карауле  торчишь, ног под собой не чуешь, потом, — он презрительно  хмыкнул, оглядывая кирпичную веранду, — на  камнях сидишь.  

— Погодите, я принесу подушки из коляски, — сказал  я.

  — Ну прямо праздник у нас сегодня, — заметил Ортерис.    Теренс медленно и осторожно опустился на кожаные  подушки и вежливо сказал:  

— Дай вам бог всегда сидеть на мягком и всегда  иметь чем поделиться с другом. А вам-то не нужна подушка?  Ох, хорошо. Приятно вытянуться. Дай-ка мне  трубку, Стенли. Та-ак... Ну вот, еще один отправился к  чертям собачьим из-за бабы. Сколько раз я караульным  в суде стоял — раз сорок или пятьдесят, — а все привыкнуть  не могу. Ненавижу я это дело. 

 — Если не ошибаюсь, вы стояли у Лоссона, у Ланси,  у Дюгарда и у Стебинза, — сказал я.  

— Верно, а до этих были десятки других, — он устало  улыбнулся. — Но только для них же было бы лучше  помереть до суда. Рэйнза сейчас в тюрьме небось переодевают;  придет он в себя немного и тоже поймет, что  лучше было бы сразу на тот свет. Ему бы надо было бабу пристрелить, а потом себя, и дело с концом. А теперь и  баба живая осталась — к Дине в то воскресенье приходила  чай пить, — и сам тоже живой. Одному Маки повезло. 

 — Жарко ему, наверно, сейчас... там, куда он попал, — вставил я, поскольку мне было кое-что известно  о достижениях покойного капрала. 

 — Точно, — заметил Теренс, сплевывая через перила  веранды. — Но это только легкий марш против того, что  ему досталось бы тут, если б он выжил.  

— Ну нет. Он бросил бы ее, да и забыл — как всех  прочих.  

— А вы Маки хорошо знали, сэр? — спросил Теренс,   

 — Он был зимой в Патиале, стоял в почетном карауле,  и мы с ним вместе ездили охотиться. По-моему, он  был веселый тип! 

 — Ну теперь ему только и будет веселья что с боку  на бок поворачиваться, — сказал Теренс. — Я и самого  Маки знал хорошо, да и других таких же навидался;  у меня глаз наметан. Он мог бросить ее и забыть, как вы  сказали, сэр, но он был грамотный человек, образованный,  и все свое образование на баб тратил. Язык у него  был подвешен, он с ними разговаривать умел и делал  с ними, что хотел. Но только в конце концов и разговоры  эти, и образование против него бы обернулись.

Я, может,  не умею объяснить понятнее, что я хочу сказать, но только  этот Маки был как две капли похож на одного типа,  которого я раньше знал, — тот шел по этой же дорожке,  да только дольше шел, и для него же хуже оказалось, что  дольше шел. Погодите, дайте-ка вспомнить. Ага, я тогда  в Черном Тиронском полку служил, а он к нам прямо из  Портсмута попал, по набору. Как его звали-то? Ларри...  Ларри Тай. Один человек из того набора сказал про него,  что вот, мол, джентльмена обрили, так Ларри чуть не  убил его за это. Крупный был мужчина, сильный, красивый,  — есть бабы, которым ничего больше и не надо;  но не все бабы таковы. А под этого Ларри все ложились  — в целом божьем мире не сыскать было такой  бабы, которая бы устояла перед ним. И он это отлично  знал.

Вот как Маки, которого теперь в аду поджаривают,  и завлекал он их ни для чего другого, кроме как для самого  гнусного распутства. Господь свидетель, не мне бы  говорить, я тоже сколько лет девок за нос водил; но когда  зло какое приключалось, я страсть как о том жалел;  и если видел по глазам по ихним, что девке или бабе уже  не до шуток, я всегда ноги в руки и — мама родная, прости  и заступись, ради твоей памяти воздерживаюсь. Но  этого Ларри, я думаю, не мать вскормила, а дьяволица;  он ни одной юбке проходу не давал. Прямо как будто  служба его была такая, как будто он на посту таком поставлен.  А солдат он был хороший.

Одна девка у него  была — самого полковника гувернантка (а Ларри-то простой  рядовой!), ее в казармах и не видали до него; еще  одна была горничной у майора, притом помолвлена; а  сколько у него было таких, о которых мы и не слыхали  никогда и только на Страшном суде узнаем! И такая уж  была его природа кобелиная, что всегда он цеплял самых    лучших — не то чтобы самых красивых, а вот таких,