вернуться в Польшу и смиренно ожидать там решения своей участи, тогда, возможно, ему вернут все конфискованные имения.

Слова этой басни Лафонтена немедленно пришли на память Огинскому, вызвав у него горькую усмешку. Нет, умудренный опытом Петух не поддастся на увещевания Лисы. Свобода и честь или имения? Он выбирает свободу и честь.

В Польше и Литве стоят жестокие морозы, снегу навалило по брюхо лошадям. В экипажах не проехать; их снимают с колес, ставят на полозья — и опять: но, пошли! Морды лошадей обындевели, пар валит столбами из ноздрей; мерзнут путники, но им-то еще ничего, терпимо, а каково тем, кого гонят сотнями, тысячами по дороге от Кобрина на Барановичи, через Минск и Оршу в Смоленск! Взятые в плен под Любанью, Крутицами и Брестом, оборванные, а то и босые, с не зажившими ранами — бредут, ковыляют, падают, подымаются или остаются лежать…

Посреди большого зала стоит длинный стол, за которым сидят пять человек в генеральских мундирах — следственная комиссия; тут же секретарь и переводчик. «Следующий!» Адъютант раскрыл дверь; вошел человек в польской одежде, с повязкой на лбу, припадая на правую ногу. Один из генералов кивнул, и адъютант принес стул.

— Садитесь. Как зовут? Какого сословия и вероисповедания?

— Томаш Городенский. Шляхтич, католик.

— Сколько лет?

— Тридцать два.

— В каком чине состоите?

— Подполковник.

— Присягали?

— А как же. И не раз.

— Кому была последняя присяга?

— Поклялся защищать Отчизну до последней капли крови, в том присягал и крест целовал.

— Вас не о том спрашивают. Государыне присягали? Императрице Всероссийской Екатерине Алексеевне?

— Ту присягу у меня вырвали под принуждением, она не в счет. Отчизне же я присягал добровольно и от той присяги никогда не отступлюсь.

— Встать! — закричал один из генералов и вскочил сам. — Увести его!

Снова длинный узкий коридор, тесная камера, освещенная закопченной лампой, которая горит день и ночь: два окна с железными решетками наглухо забиты досками. Ночью спать невозможно: за стеной слышны крики — кого-то бьют, мучают. Каждый день, принося обед, глумливый солдат объявляет Городенскому, что столько-то поляков засекли, а столько-то повесили. Трясца побери этих катов! Но он всё равно от своего не отступится, слов покаянных у него не вырвут.

После третьего допроса его перевели в старый домик у кладбища. Вот и развлечение появилось: смотреть сквозь решетку на похороны под пение попов. А то и еще веселее бывает: из окон монастыря выбрасывают веревочные лестницы, и по ним спускаются черницы, помогая друг другу. Солдаты зубоскалят, похабничают, а Городенский мысленно желает им счастья. Если бы не зима да не нога искалеченная, он и сам непременно бежал бы. Один или, к примеру, с Зеньковичем — он тоже здесь, Городенский однажды столкнулся с ним в дверях, возвращаясь с допроса. Придумали бы способ сговориться. До весны бы дотерпеть, а там… Вот только охраняют арестованных крепко. Пленных солдат скопом в подвалах держат, откуда поутру десятки окоченевших трупов вынимают. А в недавно построенном бараке на четыре печи за одну ночь угорело несколько сот человек. За шляхтичами, офицерами да ксендзами, по доносу схваченными, присмотр особый. Игнаций Дзялынский и Кароль Моравский аж с апреля здесь томятся: их схватили в самом начале восстания. Ну да ничего, к весне видно будет…

В Рождественский сочельник в Варшаве арестовали Яна Килинского, героя варшавской «революции», и купеческого старшину Андрея Капостаса. Пару дней спустя их отправили в Петербург вместе с Закжевским, бывшим главой городского совета, Игнацием Потоцким, состоявшим в правительстве мятежников, каштеляном Рачёнжа Тадеушем Мостовским и полковником Сокольницким, добровольно предавшим себя в руки москалей, чтобы не покинуть Закжевского. Тяжким было прошлое расставание с женой, а это — много горше: Ян покидал Марылю с шестью малыми детьми, оставив ей всего семь червонцев — двадцать пять взял с собой на дорогу. Квартиранты теперь чурались их дома, как зачумленного, — десять комнат пустовали; друзья отвернулись. Как она без него проживет? Увидит ли он ее снова?..

Подходит к концу 1794 год — славно начался, бесславно закончился. Трусит за возками конвой — полтора десятка казаков и три офицера: подполковник, ротмистр и хорунжий. Господам с черной костью общаться не велено, но Закжевский на каждой станции справляется о том, выдан ли обед Килинскому с Капостасом, а то и посылает кое-что со своего стола. Вот ведь какой человек! В Гродно вереница шляхетских карет тянется ко дворцу Тизенгауза, где теперь поселился князь Репнин, генерал-губернатор Виленский и Гродненский, — присягать на верность русской императрице. Для чего только мы революцию делали… В Ковно и Митаве переночевали — и снова в путь, в Ригу попали на русское Рождество и два дня просидели все вместе в одной комнате, не имея разрешения выйти в город. После ж неслись без отдыха до последней станции под Петербургом; подполковник хотел доставить арестованных к императрице на русский Новый год, но не поспел: полозья саней часто ломались. В десять часов вечера по свинцовым волнам зимней Невы поляков доставили в лодках к пристани Петропавловской крепости и посадили в Трубецкой бастион, каждого по отдельности. Комнатка маленькая, холодная, на узком оконце решетка толстая; пол в щелях, по нему бегают мыши и крысы, покушаясь на скудный арестантский обед и немудреные пожитки. Солдатам с арестантами говорить не велено; отхожее место во дворе, туда водят под конвоем, с саблей наголо. На другой день с утра к Килинскому пришел генерал с офицерами, допросил и велел описать всё, что делал он во время революции. Принесли ему бумаги и чернил, и всё время, пока он писал, в той же комнате сидел секретарь — смотрел, чтоб не утаил он какой из листов: в переписку вступать арестантам запрещено, видеться между собой не дозволено.

Все поляки скрипели перьями. Двадцативосьмилетний Тадеуш Мостовский, бывший самым молодым сенатором на Четырехлетием сейме, который принял Конституцию 3 мая 1791 года и чудом избегнувший гильотины в охваченном красным Террором Париже, озаглавил свои показания «Моя исповедь». Даже Тадеуша Костюшко не избавили от этой работы; правда, поселили его не в каземате, а в доме обер-коменданта Андрея Гаврилыча Чернышева — высокого седого старика, разменявшего восьмой