операцию «Вашингтон», мистер Даллес.

Тягостное молчание в трубке, длившееся несколько мучительно долгих секунд.

– Вы уверены, господин президент?

– Абсолютно.

– Хорошо, вас понял. Первый доклад о ходе операции будет у вас на столе через два дня. До свидания, господин президент.

– До свидания, мистер Даллес.

Президент положил трубку. Вот и всё. Теперь от него уже ничего не зависит. Приказ о начале операции он подписал заблаговременно, за пару часов до этого короткого, но такого важного телефонного разговора. Теперь у них у всех…

Дыхание перехватило неожиданно. Хотя, это, конечно, неподходящее слово для человека, ожидающего смерть со дня на день. Тем не менее, агония наступила как всегда внезапно, вероломно и без предупреждения. Рузвельт захрипел, не в силах выдавить из себя ни слова, чтобы позвать на помощь, и упал лицом на большой лакированный президентский стол, прижавшись к его поверхности своей морщинистой щекой. Затухающий взор упал на их с женой совместную чёрно-белую фотографию. Переместился на массивные настольные часы. Циферблат показывал половину четвёртого дня.

«Помоги нам всем, Господь…», – была его последняя мысль.

Часть I

Глава первая Стальное сердце

«Чёрные птицы из детских глаз

Выклюют чёрным клювом алмаз,

Алмаз унесут в чёрных когтях,

Оставив в глазах чёрный угольный страх.»

Россия, Урал, окрестности Перми. 9 мая, 1945 год.

– Не прекращать огонь, не прекращать огонь! – орёт, захлёбываясь, наш комиссар.

Я, впрочем, останавливаться и не собираюсь. Нет, не из-за истеричных, мешающих сосредоточиться выкриков товарища Алеутова, отнюдь. Для того чтобы посылать в цепочки врага патрон за патроном, у меня есть другая, куда более важная причина.

«Кресты» продолжают наступать, но темпы своего наступления, к счастью, сбавили. Минут десять назад мы пожгли всю их бронетехнику, и горящие остовы «панцеров» теперь украшают опушку густого пермского леса. Правда, и мы сами заплатили за это страшную цену. Все наши немногочисленные танки и самоходки, которые мы с таким трудом смогли сохранить во время нашего отчаянного отступления к Уралу, сейчас либо точно также горели, чадя чёрным густым дымом, либо были искорёжены до такой степени, что не могли дальше продолжать бой. Впрочем, такая ситуация была по всему фронту. И мы, и немцы истощили свои силы до последнего предела. Между нашими позициями разлилось море огня и разворочённой стали, в котором островами служили закопчённые башни танков и фюзеляжи рухнувших самолётов.

Вся моя жизнь сжалась сегодня в тонкую линию, состоящую из серых пунктиров бетонных укреплений. Моё сердце – это громада ДОТ-а, откуда гулко посылает свои смертоносные снаряды артиллерийское орудие. Мои лёгкие – пара ДЗОТ-ов, откуда с трудом отхаркивают пороховую гарь два пулемёта. Мои вены – траншеи, заполненные солдатами, что устало глядят воспалёнными красными глазами в прорезь прицела и из последних сил ловят врага на мушку. Мои уши – это рёв моторов в вышине неба, звук отчаянной схватки израненных воробьёв против сытых и откормленных немецких ястребов.

Сегодня мы все герои. Каждый, кто ещё стоит, и каждый, кто уже лёг. Мы сделали по-настоящему невозможное. Выстояли, не дрогнули, перемололи, истощили наступающие немецкие части. Заставили их хвалёных панцергренадёров вылезти из-под защиты своих «непобедимых» и «неостановимых» танков и встретиться с нами, обыкновенной пехотой, лицом к лицу. Наши летчики принудили громады их безнаказанных бомбардировщиков с чёрными крестами на крыльях в ужасе повернуть назад, беспорядочно сбрасывая свой смертоносный груз. А их самые «правильные», самые «арийские» солдаты, те, что с двумя серебряными молниями на воротничках, лежат сейчас на нашей земле мёртвые, с обгоревшими лицами и выпущенными кишками.

А мы стоим. Из последних сил, изнурённые до предела, до самого нельзя, но стоим. Только вот есть одна проблема. Она состоит в том, что у нас больше нет резервов, нет подкреплений и помощи ждать неоткуда. А у противника за спиной – вся мощь завоёванной Европы.

«Кресты» прут вперед широко растянутыми цепями, одна за другой, через огненную сибирскую просеку, совершенно не боясь нашего огня. Впрочем, бояться уже почти нечего. Пулемёт на правом фланге выдал последнюю свою печальную трель и замолк навсегда, а в моём подсумке уже виднеется дно. Не лучше, готов ручаться, дела обстоят и у моих товарищей. Выстрелы по обеим сторонам от меня становятся всё реже, всё прицельнее и экономнее. Раздающиеся в ответ автоматные очереди, наоборот, звучат всё бодрее, всё злее и наглее. Немцы приближаются.

Мне шестнадцать лет. Летом, если я, конечно, до него доживу, будет семнадцать. Воюю я уже почти год, с лета сорок четвёртого. Призвали меня в то страшное и беспокойное, даже по нынешним меркам, время, когда остатки тридцать девятой армии командарма Ефремова обречённо дрались в окружённой со всех сторон Москве, а маршал Тухачевский приказал пустить газ в Чебоксарском направлении. Чёрные, беспросветные, кромешные дни. Тогда казалось, что всё вот-вот окончательно рухнет: фронт развалится, армия разбежится, а немцы бодрым маршем прошагают до Свердловска, где и встретятся с японцами. Но, слава Богу, обошлось. В последнюю секунду, но обошлось. Командование сумело взять себя в руки, стабилизировать положение и вдохнуть уверенность в солдат. Цена за это была, прямо скажем, специфичная, но, по-моему мнению, оправданная. Михаил Николаевич же, из-за ошибки которого Красная Армия понесла неоправданные потери от собственного же химического оружия и была вынуждена призывать в свои ряды подростков, очень быстро поплатился за свою оплошность жизнью. Я был одним из тех, кого военкомат оторвал от заводского станка и смены в четырнадцать часов, всучил в руки винтовку и отправил прямо на линию фронта, неумолимо откатывающуюся тогда к Уралу. Многие бы назвали наших командармов сволочами и убийцами, но я говорю им искреннее спасибо. У фронта, пусть здесь и свищут пули, пусть громыхают танки и визжат пикирующие бомбардировщики, есть одно очень важное достоинство по сравнению с жаркими и душными оружейными заводами. Здесь я действительно могу убивать немцев.

Ну, вот и всё. Этот был последний. Патроны у меня закончились, а гитлеровцы уже почти вплотную подошли к траншеям. Что же, так даже лучше. Я до сих пор не особо хорошо умею обращаться с винтовкой. Всё из-за моего неважного зрения. Но зато, моя близорукость не помеха для моего штыка…

Я падаю на колени и судорожно начинаю искать среди трупов товарищей, таких же молодых и безусых юнцов, как и я, хотя бы одну завалявшуюся обойму, хотя бы