Никольский исчез. Что-то с грохотом упало. Латунцев опомнился, остановился. В комнате никого не было, на полу лежала опрокинутая этажерка, дверь — настежь.

— Пошляк! Трус! — закричал Латунцев.

И вдруг в распахнутой двери появился их однокурсник Валя Пухов:

— Что происходит? Вы что, подрались?

— Просто я хотел его убить, — угрюмо проговорил Латунцев.

— То-то он убегал быстрее лани, — рассмеялся Валя.

— Только он не лань, а дрянь, — произнес Латунцев, решив в эту минуту, что больше он ничего рассказывать не будет, и попросил: — Валя, возьми меня в свою комнату.

— А Леньку куда деть?

— А он — сюда, на мое место.

Так и было сделано, и до возвращения в Москву в 1943 году они жили врозь, и первое время Латунцев старался с ним не общаться. Но продолжалась учеба, которая отнимала у них все время, и постепенно та их злая ссора как бы ушла в прошлое. Латунцев о ней помнил, но уже находил Никольскому некое оправдание — ну, сбрехнул парень, не подумав, и по легкости ума своего...

В Москве Никольский жил в собственной комнате, как-то на ходу он весело рассказал Латунцеву, что его мама вышла замуж за флотского адмирала, который увез ее на Дальний Восток, а свою арбатскую квартиру она разменяла так, что ему досталась собственная комната в Замоскворечье.

— И как же ей живется там, на Дальнем Востоке? — неизвестно зачем спросил Латунцев.

— Наверняка хорошо, — легко ответил Никольский. — Шлет мне красивые открыточки и, что более важно, то сотнягу, а то и полторы.

— А ты ей пишешь?

— А про что мне ей писать? Про хвосты с зачетами? Про свое чуйство?

— Хоть за деньги благодарить.

— Так за это не ее надо благодарить, а адмирала, а я даже его имя-отчество помню не твердо, — рассмеялся Никольский...

И опять продолжалась учеба, которая становилась все более трудной и интересной.

В начале сорок четвертого года Латунцев из института исчез. Вскоре Никольский узнал, что он добился зачисления во фронтовую группу студии кинохроники, — так что он на войну все-таки попал...

А Никольский продолжал учебу, и хотя успехи у него были весьма средние, с курса на курс он переходил, был активен, умел хлестко выступать на собрании, однажды его даже избрали профоргом курса. Дипломной его работой стал сценарий, тот самый, по которому теперь Латунцев снял фильм «Все остальное — завтра».

У Латунцева судьба складывалась иначе и не так легко. Хотя на войну он попал ненадолго, перерыв у него, однако, произошел, и ему пришлось догонять своих однокурсников. Чтобы помогать матери, ему доводилось работать грузчиком на железнодорожном узле. Режиссером он решил стать с самого начала, но главную учебу он организовал себе сам — на все летние каникулы он нанимался в различные съемочные группы то помощником администратора, то осветителем, а то просто рабочим, и однажды ему повезло — его взял в свою группу известный кинорежиссер, который заметил и поддержал его стремление к режиссерской профессии, и это лето стало для него очень серьезной школой. Словом, к своей первой картине он шел не быстро и не легко.

Сценарий Никольского был построен на довольно простеньком сюжете: после войны в свою деревню возвращается лихой фронтовой разведчик, который становится участковым милиционером; исполняя эти свои обязанности, он попадает в разные коллизии, чаще смешные. При обсуждении сценария в киностудии мнения о нем полярно разделились. Одни говорили, что после исполненного подлинного драматизма кинофильма «Председатель» нельзя выходить с таким облегченным фильмом о послевоенной деревне; а другие говорили, что именно такой фильм и нужен как своеобразная разрядка. В конце концов было решено снимать фильм в том абсолютно неопределенном жанре, который именуется «лирическая комедия». Латунцев пошел на это с большой неохотой, но он боялся остаться без дела, а сценарий Никольского был принят и даже одобрен.

Съездив в Смоленскую область на выбор натуры, он вернулся еще более предубежденным против сценария. Но решил, что, работая над режиссерским его воплощением, он постарается убрать из него все легковесное. Тут-то и начались их горячие схватки.

— Ты же не нюхал войны, — говорил он Никольскому, — и поэтому от твоего героя не войной пахнет, а опереткой.

— Но и ты не корчи из себя знатока войны, — отвечал Никольский. — Ты на войну забежал с командировочным удостоверением.

— Но я видел, как погибали люди, и этого достаточно, чтобы я не мирился с твоими опереточными придумками.

Никольский кричал, что он бросит работу, но не бросал, а Латунцев меж тем все-таки чистил сценарий от всяческих благоглупостей. Потом на студии будут говорить, что режиссерский сценарий спас литературный. Никольского это бесило...

Деревня, где снимался фильм, стояла на проселочной дороге, которая по отлогому склону тянулась к лесу. Пять домов с одной стороны, три — с другой, еще один дом чуть на отлете — там жил и работал председатель сельсовета Николай Потапович Огарков, у которого Латунцев с Никольским поселились.

Война прошлась по этой деревне, но она уже отстроилась и жила нормально, населявшие ее колхозники трудились на полях, вели собственные хозяйства, и Никольский с Латунцевым по утрам пили парное молоко, к чаю имели молодой душистый медок. Весь день деревенская улица была безлюдна и почти не видно было детворы.

— Будут и дети, — говорил их хозяин. — Дайте срок, и все будет как у людей.

Сам он был мужик уже в летах, вернувшийся с войны без ноги. От зари до зари он занят сельсоветскими делами, вышагивая километры на своем не очень ладном протезе.

— Меня-то знаете как люди находят? — смеялся он. — По следу от култышки.

Весь день он своих жильцов не стеснял, а по вечерам общение с ним было им попросту полезным. Он был, что называется, потомственным человеком земли, обладал острым практичным умом. И его очень интересовало, какое это будет кино про его деревню.

Латунцев пересказывал ему какой-нибудь эпизод сценария и спрашивал:

— Как вам это? Возможно такое?

Николай Потапович щурил свои белесые хитрые глаза, подправляя рукой рыжеватую бороду.

— Можно, конечно, и так... а можно и по-другому...

Но как по-другому, не говорил.

А однажды сказал так:

— Тут правды маловато. И вообще не пойму я что-то вашего участкового... Вот я сам, отвалявшись по госпиталям, вернулся сюда, в свою деревню. Война уже кончилась. Тут же меня и в сельсовет избрали, и начал я эту работу. Так у меня душа разрывалась на части — гляжу, значит, на свой народ, который меня избрал, и думаю: господи, что вынесли эти люди! Как же им получше помочь? Да и теперь нет на душе