важную вещь. Картина наша теперь существует сама по себе, и мы с тобой уже ничего с ней сделать не можем — ни хорошего, ни плохого. Но нам надо о самих себе подумать. Что произошло с нами? Я, например, с грустью и досадой признаю, что, работая над фильмом, переступил черту совести, примирившись с тем, с чем мириться не имел права.

— Опять ты по старым нотам поешь... — обронил Никольский.

— Тебе это не понять, ты же всегда был уверен, что твой сценарий на уровне и в нем сама жизнь, так что тебе переступать было нечего, если не считать твоей безосновательной самоуверенности. Понимаешь ты наконец, о чем я говорю?

Никольский пожал плечами:

— Я в принципе не могу понять, почему тебе надо судить себя и меня, если наша картина никак не провалилась и даже получила, так сказать, официальное одобрение?

На смуглом лице Латунцева, как всегда, когда он злился, острее обозначились монгольские скулы и тонкие губы стиснулись.

— Вот тут, дорогой мой, и проходит черта между нами, черта, переступать которую я не желаю, а ты переступить ее не только не хочешь, но и не можешь. Мне живется труднее, чем тебе, но не потому, что у меня семья, а у тебя ее нет. Все дело в нашем разном отношении к жизни. Как бы тебе сказать про это помягче...

— Валяй, валяй, не стесняйся. Я привык.

— Да и всегда лучше говорить прямо, — кивнул Латунцев. — Ты оголтелый эгоцентрик, ибо счастливо, но безосновательно уверен в том, что жизнь на земле создана для того, чтобы ты в ней чувствовал себя легко и приятно. А твоя извечная самоуверенность хуже слепоты. Никогда не забуду, как там, в деревне, наш одноногий хозяин говорил нам: «Так в жизни не было», — а ты ему с апломбом, что нам важно, что так могло быть, де-мы не фотографы, а художники. Откуда у тебя эта глухота к правде и неуменье реально видеть в жизни самого себя? Думать, что не ты для жизни, а жизнь — для тебя?

В красивых карих с сонной поволокой глазах Никольского блеснула злость:

— Хватит! Какой я есть, такой уж и есть, и ты меня в своем духе уже не перевоспитаешь.

Этим утром, когда они уходили на пляж, их остановил гостиничный администратор:

— Не хотите ли приобрести билетики на эстрадное шоу в ресторан «Лидо»? Сам вчера смотрел и скажу вам: чистый Запад, и мы видим такое только в их фильмах. Я бы вам очень рекомендовал, и у меня случайно остались только два билетика с бронью на столик.

— Ну, Никольский, поглядим чистый Запад? — рассмеялся Латунцев. — Сегодня или никогда!

Вечером в назначенный час они пришли в ресторан. Запертые двери осаждала толпа курортников, тоже, видать, жаждавших вкусить чистого Запада. Все гуще накрапывал дождь, стоящие у самой двери колотили в нее кулаками.

— Давай-ка, старик, проявим самолюбие и уйдем в какой-нибудь другой кабак без чистого Запада, — предложил Латунцев, но в это время дверь приоткрылась и густой бас объявил, что в первую очередь в зал будут впущены те, у кого есть бронь на столик.

Никольский, расталкивая толпу, ринулся к двери, и в этот момент она будто проломилась внутрь ресторана, их вместе с толпой внесло в вестибюль, и они очутились перед плечистым молодым человеком в красном смокинге, который, выставив вперед руки, кричал:

— Предъявите билеты с бронью!

Никольский протянул ему билеты. Метр бегло глянул на них, кивнул и царственным жестом пригласил следовать за ним. Он повел их через еще пустой и притемненный зал ресторана.

— Народ прямо с ума посходил, — восторженно говорил он, поддерживая их под локотки, — каждый вечер форменное сражение, но вам нервничать нечего, вот ваш столик.

Он показал на столик, уже сервированный на четыре персоны.

— Нас двое, — сердито напомнил Латунцев.

— Здесь, извините, наша недоработка, — развел руками метр. — Два места за вашим столиком мы были вынуждены отдать известному московскому художнику Соловьеву, о нем был звонок, — метр закатил глаза под потолок, поясняя, что звонок был, так сказать, сверху. — А из гостиницы меня предупредили, что вы работники кино, и я подумал, что вы возражать против этого соседства не станете, а никакой другой комбинации у меня не было, сами видели, что делается. Но если вы против, я попытаюсь что-то сообразить уже по ходу программы.

В это время в сидевшем на возвышении оркестре барабанщик дал трескучую трель. Латунцев махнул рукой и сел за стол, сел и Никольский.

Метр благодарно поклонился им и ушел.

— Я голоден как зимний волк, — сказал Латунцев и углубился в меню. — Насчет чистого Запада, — сказал он, — посмотрим, но пожрать здесь можно отменно.

Возле них возник официант в жилетке тоже красного цвета. Латунцев рассмеялся:

— Ты гляди, у них для чистого Запада униформа революционного цвета.

— Я слушаю вас, — прошелестел официант и приготовился записывать заказ.

Когда официант ушел, они увидели, что метр ведет через зал и явно к ним двух пестро одетых дам.

— Это уже похоже на подсадку, — проворчал Латунцев. — Но раз чистый Запад, возражать нечего, да и поздно.

Метр усадил дам на свободные места и, бормоча извинения, удалился.

— Прошу... — Никольский передал дамам меню, и пока они его изучали, друзья рассматривали их. Обе были молоды, примерно ровесницы. У одной — несколько располневшей блондинки — лицо было вроде бы и красивое, но какое-то анемичное и с застывшим выражением брезгливой усмешки. Другая выглядела эффектно — смуглолицая, с черными цыганскими глазами и небрежно разбросанными по плечам огненно-рыжими волосами, и держалась она свободно, легко. Латунцев прищурился на них и сказал:

— Интересно бы узнать, кто из вас художник Соловьев? Нам сказали, что места за нашим столиком отданы ему.

— С вашего позволения, я дочь художника Соловьева, а это моя подруга, — ответила рыжеволосая. — Но позвольте и нам тоже спросить, кто из вас Эйзенштейн или, на худой конец, Пырьев? Нам сказали, что этот стол предоставлен знаменитым кинодеятелям.

— Ограничимся именами, — сказал Латунцев и кивнул на Никольского, — его зовут Игорь, меня — Дмитрий.

— Соответственно, — весело подхватила рыжеволосая, — меня зовут Юля, а ее — Мила. Таким образом, протокол составлен, подписан, и засим обе стороны могут действовать каждая по своему усмотрению, ни к чему не понуждая сторону другую. — Демонстративно отвернувшись, она заговорила с подругой...

В это время началась программа шоу. Свет в зале погас, и по стенам, по полу забегали световые зайчики от вертевшегося под потолком зеркального шара. Грянул залп ударных инструментов, и в центре зала возникла женщина в серебряном платье с глубоким вырезом на спине, обнажавшим ее острые лопатки. Пела она на