натягивала полы своего короткого пальто на колени, но все равно они были видны в тонкой паутине чулка.

— Вы не замерзнете?

Она отрицательно покачала головой, и на меня теперь смотрели другие глаза, полные скрытого отчаяния. Они едва заметно заблестели слезами. Достала из рукава белый с кружевами платочек и прижала его к глазам. Я корил себя за неуместный вопрос и готов был извиниться, но она опередила меня:

— Мне еще не верится, что я дома, что не надо помнить лагерный номер! Самое страшное, что от этого никуда не уйдешь. На всю жизнь теперь останется в ушах длинный-предлинный немецкий номер и эта татуировка на руке. Все, все, как в кошмарном сне!.. Прямо из пионерлагеря на берегу моря… Я там была вожатой, и — как будто в глубокую яму, куда сваливают нечистоты! Мне не верится, что я из этой ямы выбралась.

На нас все время косилась старуха, сидевшая напротив, хотя говорили мы тихо, почти шепотом.

Мы на минуту смолкли, и тут неожиданно вышел из своей загородки дежурный и объявил, что прибывает поезд на Николаев. Вслед за ним прохрипело объявление и радио.

Масса пассажиров вдруг закопошилась на своих местах, а потом потянулась к выходу с мешками, узлами, чемоданами.

Моя собеседница тоже встала.

— До свидания, — сказала она все так же тихо, поднимая узкий воротник пальто.

— Я вас провожу.

— Спасибо. Не надо. — Она взяла чемодан из моих рук и тоже направилась к выходу.

— Как вас зовут? — спросил я ее.

— Зачем?

— Не знаю.

— Галина.

Наверное, такой, в высшей степени наивный, ответ мой заставил ее назвать себя. Скажи я что-нибудь другое, она для меня так и осталась бы безымянной репатрианткой.

У двери нарастал шум пассажиров. Дежурный, раскинув широко руки, загородил дорогу, никого не выпуская на перрон.

— Граждане, не напирайте, не нарушайте порядок, — выкрикивал он.

Толпа колыхалась приливами и отливами, наступала на дежурного.

— Порядок?.. Ну-ка, отойди от двери, порядок! — грозил из задних рядов костылем давно не брившийся мужчина в солдатской шинели. — Ух, какой вумный…

Меня оттеснили от Галины. Теперь я видел только ее красную шляпку. Толпа покачнулась, и под ее напором заскрипела дверь. Не слышно было больше дежурного, пассажиры прорвали запруду и через узкий проход в страшной давке, с визгом, воплями и руганью вылетели, разгоряченные, на перрон. Где-то в толпе потерялась моя знакомая. Я стоял и ждал, все еще надеясь на то, что Галина у самой двери вдруг обернется в последний раз в мою сторону.

В зале ожидания стало свободнее. Я вышел из вокзала и направился на трамвайную остановку.

Трамвайные рельсы были запорошены снегом — значит, еще не проходил ни один трамвай. Несколько человек стояли поодиночке и молча ждали. Всех сковывал мороз раннего утра. Я опустил уши шапки и даже подтянул ремень. Народ все подходил, а трамвай не появлялся. Я направился в город пешком. Иногда останавливался, читая объявления на столбах и на заборах. На улицах все больше появлялось народу. Город просыпался. Ближе к центру навстречу мне в сторону вокзала прогромыхали два старых вагона.

Весь день я ходил по занесенному снегом городу. А снег все валил и валил. На работу меня брали везде, без лишних расспросов, а общежития нигде не предлагали. Уже под вечер зашел в чайную пообедать.

На улицах темнело. На вокзал не хотелось возвращаться. При одном воспоминании о нем я чувствовал себя бездомным бродягой. Мимо меня проходили люди. Они спешили домой. В окнах уже загорались желтые огоньки. Наверное, не везде тепло и уютно за этими окнами, но все же люди были там под крышей, у своего очага. И я им завидовал. Мне казалось, что все они счастливы. Они могли снять сапоги, вытянуть ноги и посидеть у горящей печки. У меня такого места не было. Пришлось идти к тетке. Улица была мне знакома. До войны на этом углу всегда продавали необыкновенно вкусное мороженое, а рядом в круглом газетном киоске по очереди торговали муж и жена — старички, добрые предупредительные люди. Их знал и любил весь город. Киоск был забит досками, покосился, стекла разбиты. Прежних старичков тоже, конечно, не было…

Я свернул с улицы под знакомую мне арку под домом и оказался во дворе, в глубокой снежной траншее, вырытой в сугробах снега. Одно из ответвлений траншеи привело меня к дому, в котором жила тетка. Я остановился и перевел дух, как перед поднятием тяжести.

Входная дверь перекосилась и висела на одной верхней петле. В темном коридоре под ногами угадывался притоптанный снег. На ощупь, по стенке я пробрался к двери. Постучал сначала тихо, потом настойчивее и громче. За дверью загремел сброшенный с петли тяжелый крюк, и дверь приоткрылась. На меня пахнуло смрадом керосинки. Где-то шумел примус.

— Кто тут? Чего нужно? — спросил грубоватый голос.

На пороге стояла тетка.

— Свои, — ответил я негромко.

— Чтой-то не пойму.

— Это я, Глафира Фадеевна.

— Никак Алексей? Бож-же мой… Да откуда же ты, милай? Мы тебя давно похоронили, — сказала тетка, пропуская меня в нетопленую кухню с покрытым наледью окном и закопченным потолком.

— Значит, с того света, — вздохнул я.

— Ну, проходи.

В комнате было тепло. Желтым светом под высоким потолком горела лампочка. До войны над ней был бумажный абажурчик. Теперь и его не было. Все тот же длинный стол под окном, диван с выпиравшими наружу пружинами и самодельный буфет в углу, выкрашенный коричневой морилкой. Я стоял в нерешительности посредине комнаты. Глафира Фадеевна все рассматривала меня и молчала.

— Переночевать пустите?

— Ночуй, — как-то неопределенно сказала тетка.

Безвыходность моего положения заставила меня пропустить мимо ушей ее не совсем доброжелательный тон. Меня устраивало даже это вынужденное согласие на ночлег в ее квартире. Я снял с плеча вещмешок, расстегнул ремень.

— А где же дядя? — Поинтересовался я осторожно.

— На Урале. Домой не едет…

На глазах у нее появились слезы. Разговор пришлось закруглить.

— Значит, не отпускают. Еще не время, — сказал я.

Тетка показалась мне совсем старухой. Во всем ее облике запечатлелась какая-то беспросветность.

Низко опустив голову, я не мог сразу выслушать бесконечный рассказ Глафиры Фадеевны о неописуемых лишениях, выпавших на ее долю в войну. За день очень устал и хотел где-нибудь быстрее привалиться.

— Ах, батюшки, чай-то, наверное, убежал, — поспешила она на кухню. Выходя оттуда, сказала:

— Попей чайку и ложись на диван. Больше угощать нечем.

— Больше ничего и не нужно, — кивнул я.

Когда я уже лежал на диване и сомкнул глаза, из другой комнаты услышал: