а, в сущности, бессмысленный вздор. Вся я была занята своим нарядом; утром шьют, в полдень езжу к знакомым за советами или сама их другим даю, а вечером опять заседание; а в голове все граф, да граф. Два, три вежливых слова и как будто меня нет, совсем меня не замечает.

Ну, вот и вечер с картинами настал. Муж заранее сказал мне, что не поедет, что не здоров и много спешной работы. Он вообще в последнее время как будто дулся на меня и, чего никогда не было, понемногу ворчал, что много денег выходит на вздор.

Итак, я должна была выступить на показ. Мне почему-то показалось, что это очень важно; как будто от этого зависела вся моя судьба. Я оделась или, лучше сказать, разделась, потому что нужно было все показать, сколько допускало приличие. Все картина представляла из себя нечто чрезвычайно глупое. Это была какая-то золотая колесница, вся усыпанная цветами и вся в цветах и все цветы и цветы. Да, цветы очень шли ко мне и я их много истребляла. Я чувствовала отвращение к искусственным цветам и носила только живые. Стоило это очень дорого.

Вот, наконец, меня показали. Было много цветов, блеска, красоты и я знала, что вблизи сидит граф и смотрит на меня. Это-то и составляло всю сущность моего в то время существования. И действительно, долго и много раз показывали меня. Много аплодировали, и это меня не утомляло, напротив, я чувствовала в себе весь восторг толпы, и для меня это было упоение. Когда все кончилось, я пошла переодеться. Но когда я вышла из уборной, первый, кто меня встретил ― это граф с букетом дорогих и роскошных цветов.

Но что много говорить. Весь вечер он не отходил от меня, и я чувствовала, что-то новое в моем сердце, может быть, я люблю его или начинала любить ― не знаю.

Когда я ехала домой, я подумала о муже:

― «Верно, спит; тем лучше. Можно разобраться и тогда после когда-нибудь расскажу ему; а то в пылу что-нибудь и лишнее скажешь».

Но представьте мое удивление, когда я вошла домой, я нашла такую картину: муж мой сидел и с ним Ольга; она ему что-то читала. Эта мирная картина кольнула меня, но они нисколько не смутились. Эти чистые, голубые глаза поднялись на меня, и в них было столько чистоты, столько честности и простоты.

Терпеть никогда не могла я голубых глаз. Этот цвет, который всегда раздражал меня. Я всегда избегала голубого цвета, этот цвет как будто что-то напоминал мне неприятное или укорял меня. Да, это верно.

Я не знала, что делать и что сказать. Я смутилась. Ольга вышла, а муж спросил:

― Ну, весело было?

Я процедила сквозь зубы ни да, ни нет. А он говорит:

― А нам так было очень весело.

― Рада за вас, ― сказала я, и ничего не стоило так хорошо.

Как прошла ночь, не помню. Но утром, или лучше сказать, в полдень, когда я встала, меня вдруг как будто ударило что-то: «А если это Ольга отобьет моего мужа? Необходимо прилично отказать ей, и так уже муж не тот, и дети меня чуждаются. Что это за змея, которую я пригрела у себя в доме. Больше ждать глупо» ― решила я.

Я быстро оделась и пошла к детям. Скажу правду, я почти детей не видела за последние три дня; не было времени. Я вошла в классную и застала, что дочь и сын что-то пишут, а маленький сидит  Ольги на коленях и с ней разбирает буквы.

Опять меня что-то кольнуло; опять нежная картина. Сурово поздоровалась я с детьми; едва кивнула головой Ольге и кинула ей:

― Мне не нравится ваша манера удить детей на коленях. Это приучать ребенка не серьезно относиться к делу.

― Но он так мал, ― сказала она смиренно, ― что не достает до стола.

― Можно устроить какой-нибудь высокий стул. Потом я еще хотела вам сказать, что вы уж очень добросовестно относитесь к своим и в особенности не к своим обязанностям, а я не люблю быть кому-нибудь обязана. За те деньги, что я даю вам, я требую только, чтобы вы занимались с детьми и немного присматривали за хозяйством, ― вот и все. А если мужу нужна будет чтица, я найду ему другую.

Опять эти голубые глаза поднялись на меня, и в них отразилась вся чистота и кротость этой святой девушки.

― Но он просил меня.

― Скажите ему в другой раз, что это не ваша обязанность.

― Нет, я не могу, скажите это ему сами.

― Тогда я прошу вас оставить мой дом.

И только я сказала, как раздались три голоса как один:

― Ах, мама, да за что же?

Я хлопнула дверью и крикнула:

― Чем скорее, тем лучше.

Вдруг вижу, что в дверях стоит граф. Он первый раз пришел к нам. Я смутилась: «не видал ли он моего злого лица? Но, кажется, нет».

― Я за вами, ― сказал он, ― без вас ничего не выходит. У нас дело; ради Бога едем.

«Тем лучше, думала я, все прощания, слезы и сцены без меня».

Ну, чем я не достойная жена? Чем не любящая мать? Разве я не заботилась о своих детях? Да, я гордилась своими поступками, ведь я вполне права была, ведь мне и больно было обидеть ее, но ведь и нужно же рвать зло с корнем. И как я разумно и тактично поступила. Да, да, это все, все так, я это чувствовала, когда ехала с графом.

Но скоро я все забыла: шум, гам, овации моей игре, красота и под конец признание, и самое страстное признание графа.

Говорят нехорошо, когда мужчина признается в любви посторонней женщине. Конечно, не хорошо, если за этим следует падение. А если нет падения? Если я выслушала все это шутя, какой же в этом грех? То, что было во мне, ни он и никто, ведь, не видал. Это и есть именно та гордость каждой светской женщины, при которой всякий мужчина может ей говорить, что хочет, а она умеет выслушать и дать отпор. Вот в сем вся музыка, вот где вся прелесть, все удовольствие и все искусство умет играть на чужой душе.

Но мне в этот день не повезло под конец. Муж прислал записку, что наша дочь внезапно заболела. Он требовал меня домой немедленно.

Приезжаю, и что же? Наша дочь больна. Что такое? Уже два доктора в доме. Была истерика, потом жар, боятся воспаления мозга.

― Откуда, почему?

― Очень нервная натура с сильное потрясение.

― Удивительно, невероятно! Иду в ее комнату, разметалась. Вся в жару, узнала меня, вся съежилась и с испугом смотрит... что-то странное в глазах.

Ну, конечно, объяснение с мужем. Неприятный разговор.

Довольно на сегодня, я уже давно вижу, что утомила вас. И еще много, много должна сказать вам и зачем, зачем на Земле нужно так много слов. Зачем я не могу спокойно писать. Я знаю все, все это очень хорошо изложила, но волнение мешает. Да! Волнение у меня ужасное, мне тяжело говорить. Страшно тяжело. Помогай вам Бог; до завтра.

Таня. ― Вот она и ушла; думала, будет сегодня спокойнее, а она еще хуже волнуется; даже не успеваю хватать слова; заговорить, заговорить, уж я стараюсь, а все боюсь, ― пропущу. Да хранит вас Христос и Царица небесная.

Августа 21-го дня