руки до горы, пойдем к Амельяну.

Даже и глаз не стали завязывать, прямо к тайной землянке подвели. Амельян сидел в полутьме, как сыч, и узнать его было трудно. Глаза ввалились, из носа и ушей дикая шерсть повыросла. Рубаха из-под чекменя выглядывает изжелта-бурая, три года не стиранная, а по ней вши одна за другой цугом ходят. Но усмехается бодро, вроде никакой беды не чует. Главарям так положено, виду не показывать, куда ихнее дело пришло.

– Ну как, – спрашивает, – полчок, пегую кобылу-то под Шумилиным нашел ай нет?

Отец, конечно, оторопел, а виду не показывает.

– Какую… Кобылу?

– Да ладно уж! – махнул рукой Амельян. – Вы со Степкой Сукочевым умные, а мы, как водится, кругом дураки… Газетку на закур-то хоть принес, не забыл?

– Принес…

– Вот добре. А то самосад у нас еще водится, а завернуть не в чего. Давай газетку-то.

Прочел он Декрет со вниманием, от строчки до строчки, после газетку на косоногом столике разложил и долго еще на нее смотрел, будто забыл чего-то и старался вспомнить.

А в самом низу, под тем декретом, была ясная подпись: Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин).

– Моли бога, Митрий, – говорит Кочетков, – что продразверстку отменили… Моли бога и за декрет… Сам Ленин за вас со Степкой думает и, прямо сказать, добре соображает. А то бы висел ты у меня нынче, полчок, на высоком суку по старой памяти, как пить дать… Понял? А теперь давай закурить, а то у нас давно уж и табаку нету. И бабы уж от нас отказываются, табаку не носят…

Достал отец табачишко. И смотрел, как бандит с газеткой обращается. Отрывает аккуратно, по самому краешку, чтобы ненароком тот серединный декрет не задеть.

Покурили с часок, обсудили классовый момент, потом отец двинулся обратно в Вешки докладывать, что бандиты со всем этим моментом полностью согласны, ежели, конечно, их в первый же день не поставят к стенке.

Степан Михайлович, конечно, обрадовался, отрядил полномочную делегацию на переговоры и окружение, а сам опять начал длинный разговор с отцом.

– Какое настроение по хуторам? – спрашивает,

– Хорошее. Пахать и сеять собираются.

– Про нэп чего думают?

– Хорошо думают. Нормальная, мирная жизнь, говорят, пошла. Кто не работает, тот не исть…

– Ас самогоном как?

– Тоже нормально. С новины наелись, начинают помалу гнать.

Сукочев задумался. Морщина на лбу опять прорезалась на добрый вершок в длину.

– Я вот чего думаю, Димитрий, – сказал он. – А не бросить ли тебя теперь, как заслуженного работника, на борьбу с самогоном?

Отец тут аж бледностью покрылся, со стула вскочил.

– Родимый Михайлыч! – говорит. – Не вели казнить, вели миловать! Хошь, я перед тобой на колени встану? Освободи от этого ответственного задания ради Христа, не справлюсь я с ним! Сопьюсь!

Сукочев Степан был добрый человек, хотя крутыми делами занимался. Смех его разобрал.

– Ну, черт с тобой, – говорит, – освобождаю. Иди к молодой жене, сей хлеб! Места у вас там для мирной жизни вполне пригодные…

А надо сказать, что в земельных делах комиссар Сукочев смыслил меньше, чем в своих особых. С землей в хуторе нашем было плохо с давних времен, одни бурьяны по солончакам. Даже при царе выходило по четыре детины пашни на казака, а иногородних в счет не принимали, хотя их набилось из ближних воронежских слобод полхутора. А тут – передел.

В семнадцатом, как только хуторского атамана свергли, Паранька Бухвостова немедля свой плетень раскачала да и перенесла на двенадцать сажен подальше от своей хаты, под самые окна соседа, богатого казака Аверьянова.

– Вы пользовались, – говорит, – а теперь мы попользуемся! Не век и нам горевать!

Мужик у нее был сапожником, пил горькую беспробудно, и она так полагала, что пьет он от земельной ограниченности.

Только плетень переставила, еще и пользы никакой не ощутила, а тут белые в хутор прискакали.

Атамана восстановили, Параньку Бухвостову вывели на майдан. Заголили подол, двадцать пять плетей всыпали на первый раз, а огорожу вкачали на старое место.

Тут как раз сплошные бои начались, с переменным успехом. У Параньки вся спина в волдырях, а на гори – зонте – красные. Атамана скинули, баба схватилась, поволокла плетень под Аверьяновы окна. Не успела как следует закрепиться, на бугре белые шашками размахивают. Выбили красных, дали Параньке пятьдесят плетей. Городьбу опять восстановили в правах на старом рубеже. И стоял он долго, пока у бабы не наросла новая кожа. Все уже думали, что никакого нового передела не состоится, когда из Сальских степей налетел Жлоба со Стальной дивизией. А Жлоба этот бил так, что у белых салазки вылетали в стороны, а зубы сыпались на десять сажен в окружности.

Утром глядят хуторяне, Паранька опять свой плетень на горбу тянет к Аверьянову дому.

– Смотри, Паранька! – говорят. – До сотни плетей дойдет – не выживешь! Жди, дура, местного декрету!

Декрет скоро вышел, а земель в хуторском юрте не прибавилось. Когда поделили, вышло по две десятины на едока. Отец же, как это исстари водится в нашей фамилии, вовсе к дележу не поспел, но нимало этому не огорчился, поскольку еще до службы прошел военно-ремесленную школу, умел шить штаны и казачьи мундиры. Покрой, правда, был теперь новый, но соседи обносились, волокли старые суконные одеяла и какие-то австрийские мундиры, работы хоть отбавляй. При материной хате была еще приусадебная левада с вербами у речки, травы корове хватало. Начали жить-поживать и добра наживать.

В январе двадцать третьего года, в самое морозное безвременье являются в хату трое соседей. Фоломка Чикин, Финоген Топольсков и Захар Иванович Зарубин, председатель Совета. За ними Паранька Бухвостова несет под полой четверть самогону. Расселись чинно за столом, шапки на коленях мнут. А Паранька платок на шее распустила, сделала губы в нитку и ввертывает такой политический вопрос:

– Ты, Митрий, у нас в хуторе самый грамотный, писарем у Буденного был. Так вот ты и скажи: за что мы три года сражались и кровь свою проливали?

– За землю и волю, – отец говорит, – а еще – за интернационал.

– Ну, воли у нас хватает, верно, – кивает Паранька. – Интер-на-цанал тоже вроде бы поем по праздникам. А вот насчет земли – где она, земля?

– Какая есть – вся ваша, – отец отвечает резонно.

Не поймет, к чему весь этот служебный разговор, когда на столе полная четверть, а мать уже и соленых огурцов из погреба достала. Мужчины тоже со смущением покашливают, пустые граненые стаканы по столу пальцами проворачивают влево-вправо.

– Мы вот Захара Ивановича с собой захватили, потому у него в кармане хуторская печать, – торочит свое Паранька. – Разговор промеж себя вели. Бросай, Митрий, на машинке строчить,