в последней Переписи, все из которых предыдущие пять лет платили подушный налог, все из которых состояли на военной службе и никто из которых никогда не был под арестом. Требуемые нотариальный сбор был уплачен золотом, а также гербовый сбор за квитанцию на годовую аренду помещения, выделенного для вероисповедания.

Вкратце — всё было в порядке, в полном порядке. Министр Религий не находил никаких законных оснований для отказа поставить свои печать и подпись. И, конечно, если он приложит их, то последствия… последствия…

— Я подам в отставку, — произнёс он срывающимся голосом. — Подам — и сложу свои обязанности как Смотрителя Охотничьих Псов в дальней пограничной провинции Птуш, что автоматически положено делать после отставки, без необходимости спрашивать у Трона. Подам… и лишусь моей удобной десятикомнатной квартирки на Корсо, моей такой миленькой пухленькой любовницы, которая поёт в Опере колоратурным сопрано, моего электрического ландо, моего членства в Клубе Конного Спорта и моего английского лакея… — Он закусил кулак, чтобы удержать рвущийся всхлип. Невозможно было даже представить прилично отапливаемую комнату в Замке Птуш и Министра терзал озноб.

К бесконечному удивлению начальника, Брно тихо, но твёрдо заявил: — Досточтимейшему и Благороднорождённому господину министру и графу не следует этого делать.

Надежда ещё не посетила его разум. Но даже одно лишь изумление остановило единственную слезу, выступившую в глазу графа Владека. — Тогда что же мне делать? — прошептал он.

Брно отвечал: — Вам нужно проконсультироваться с доктором Эстерхази.

Энгельберт Эстерхази, доктор юриспр., доктор филос., доктор мед., доктор литер., созерцал кедровую шкатулку перед собой. Наконец он открыл её, извлёк панателлу^[2] Каоба Гранда, втянул её запах, приблизил её к уху и послушал. Затем он отрезал её кончик ножичком с ручкой из слоновой кости (подарок последнего Хаджи Типпу Тибба, из Занзибара и Пембы). Затем он поместил этот кончик в рот, а другой — в маленький газовый огонёк. Он выдохнул через рот клуб дыма; потом некоторое время позволял дыму медленно просачиваться наружу; сделал ещё затяжку, поглубже и удерживал её дольше. Затем он скривил губы и, словно едва понимая, что делает, выпустил дымное колечко. Колечко поплыло в воздухе и наделось на палец в перчатке, торчащий из сжатых на золотом набалдашнике трости рук его гостя.

— Это очень хорошая Гавана, — заметил он. — И это очень трудная вещь, о которой вы меня просите. Вы действительно просите меня распустить слухи об официальном разрешении, слухи, которые сейчас и несколько прошлых лет распространяются среди самых невежественных, а именно: «Эстерхази сносится с дьяволом». Зачем мне делать это?

Граф Владек моргнул и отвёл взгляд от ярко раскрашенной фарфоровой френологической головы, которая, казалось, плавала в воздухе, равноудалённая на пять футов от пола и потолка. — Патриотизм, — ответил он через мгновение. И закашлялся.

Слабое движение, которое могло быть намёком на подмигивание или же незавершённым тиком, на мгновение передёрнуло уголок левого глаза доктора Эстерхази и ещё одна тонкая лента сигарного дыма хлынула из левого угла его рта. Он ничего не сказал.

— Не патриотизм? — спросил граф Владек.

— Самым патриотичным человеком, которого я когда-либо встречал, — заметил доктор Эстерхази, — был сержант-майор Мумкоч, серийный убийца. Замечательная голова была у этого человека. Замечательная. Вы, конечно, помните голову Мумкоча.

Возможно, слегка нервозно, возможно, слегка раздражённо, граф Владек ответил: — Нет, я не помню голову сержант-майора Мумкоча!

— Действительно? — слегка удивился хозяин. — Ну, она находится почти прямо позади вас, в большом сосуде с формальдегидом. — Граф Владек, испустив звук, приводящий на ум здоровенную летучую мышь во время брачного сезона, вскочил со стула, создав впечатление, будто пытается одновременно направиться в две разных стороны. Потом он медленно уселся и бросил полный холодного недовольства взгляд на человека, который всё ещё спокойно и с безмятежным наслаждением курил подаренную им сигару.

— Эстерхази…

— Да, Владек?

Их взгляды встретились, упёрлись друг в друга.

Мгновением позже: — В самом деле, Эстерхази, вы не должны забывать, что обращаетесь к Королевскому и Имперскому Министру…

— Я ни на миг не забываю этого и при этом не жду, что Королевский и Имперский Министр сочтёт неподобающим, что, когда человек награждён семью докторскими степенями, к нему следует обращаться, как минимум, по одной из них…

Но граф Владек больше не мог сдерживаться. Со звуком не громче, чем невольное фырканье, он развернулся на стуле. И воскликнул, — Иисус, Мария и Иосиф!

— Нет, нет, нет. Монош Мумкоч, сержант-майор, Первые Паннонийские Гусары (Звезда Доблести 5-го Класса, за Карпатскую Кампанию, С Лентой). Приговорён семнадцатью пунктами обвинения за Позорное Убийство. Отправился на плаху, распевая Государственный гимн. Бугор Патриотизма очень силён… как может видеть Ваше Превосходительство… — Он помахал своей сигарой.

— По мне, смахивает на бородавку.

Доктор Эстерхази глянул на свои руки, потом на аккуратно подстриженный и охваченный жёстким воротничком затылок его гостя, раз-другой шевельнул всеми пальцами, будто собирающийся броситься паук: затем, очень, очень слабо вздохнул.

— Это и есть бородавка, Ваше Превосходительство, — сказал он. — Бугор Патриотизма — приблизительно четыре с половиной сантиметра, слева по диагонали. — Он засунул руки в карманы и, снова откинувшись на стуле, поднял сигару и всмотрелся в дым.

— Очень хорошая Гавана…

Наконец граф Владек повернулся. — Гнетущее зрелище, — пробормотал он. — Да-да: уверен, оно ещё и поучающее. Хорошо. Хватит всего такого… такого… — Он избегал встречаться глазами с хозяином, когда развернулся обратно,

— Хорошо, хорошо. Доктор Эстерхази. Вполне довольно. Вы знаете суть этой проблемы. Вы возьмётесь за это дело? 

Ещё одно кольцо сигарного дыма. Ещё одно. И ещё.

— Вы назовёте ваш… ваш гонорар, доктор Эстерхази? Доктор доктор Эстерхази? Доктор доктор доктор Эстерхази? Доктор доктор доктор доктор Эстерхази? Док…”

Но хозяин отмахнулся от дальнейших повторений: — Этого достаточно. Три прочие — почётные. «Гонорар»? Да. Что ж… — Он сел прямо. Вся скука, вся насмешливость, всё безразличие теперь пропали. Он наклонился вперёд.

Рыночная площадь в Попошки-Георгиу пахла, будто сарай — то есть, если бы сарай, вдобавок к обычным запахам сена, навоза и скотины, источал бы ещё сильный запах зрелых