давили, я невольно пригнулся.

– Садись. – хозяин указал мне на табуретку у стола.

Не сказать, что жилище было бедным. Для такой глуши скорее наоборот, даже комфортабельно. Небольшой старенький телевизор, холодильник, лампа, старый обогреватель и ведь всё это работало, в доме было электричество.

– Ой чумазый же ты. А запах! Чисто копчёный! – со смешком сказал старик.

– В пожар попали. Чуть не задохнулись. – ответил я.

– Отмыться не успели, а уже за самогоном бежите. Словно нет в жизни дел других. И даже не зная есть он тут или нет.

Старик что-то продолжил бубнить себе под нос, но я не расслышал. Он убрал ружьё за печь, оттуда же достал бутыль с жидкостью схожую по цвету с чаем. Я догадался что это самогон.

– Во! На кедраче настояно. – подтвердил старик мои догадки.

Я отвязал свой бутыль от рюкзака, отвинтил крышку, приготовившись перелить содержимое. Хозяин посмотрел на меня огорчёнными глазами и добавил:

– Что ты бежишь сломя голову то? Подай посуду! – он кивнул на полочку слева от меня. – Дюже крепкая зараза.

Он налил по четверти стакана поставленных мною на стол. Тут я спохватившись выложил из рюкзака принесённые продукты. Старик заметно повеселел.

– Давно тушёнку не ел. – он взял банку, щурясь начал про себя читать. – Казахстан! – произнёс старик. – А что, нынче в наших краях совсем худо, ежели из таких далей консервы везут?

Я пожал плечами. Что я мог сказать? Мне не было дела до того откуда эта тушёнка.

– На вкус нормальная. – добавил я.

Мы выпили. Закусили. В секунду я почувствовал усталость. События прошлой ночи, переход до деревни, и история с ружьём моментально дали о себе знать. Старик налил ещё по четверти. Мы снова выпили.

– Закурим? – спросил он, доставая из кармана папиросы.

– Закурим. – ответил я.

Я вынул из кармана свои сигареты и угостил старика. Хозяин после первой же затяжки оторвал фильтр. «Слабоваты сигареты.» – подумал я.

– Тебя как звать то? – спросил он.

– Владимир. – ответил я, кое-как шевеля языком.

– Владимир! Сына моего тоже так звали. Погиб бедолага – лесиной придавило. В Афганистане отслужил, а тут такие дела. Всей деревней хоронили. Тяжело было. Когда стариков хоронят, как-то легче воспринимаешь. А вот молодые… Больно очень.

Мы помолчали. Старик вытер слезу жилистой рукой и на мгновение застыл, видимо задумавшись о погибшем сыне. Я решил перевести тему.

– А что у вас в деревне ни в одном доме свет не горит? Как-будто вымерли все.

Старческие глаза взглянули на меня с долей удивления.

– А ему и не гореть больше. – ответил хозяин. – Мёртвая деревня. Я один тут живу.

Опьянение, безоговорочно обволакивающее меня, мгновенно исчезло. Я не был готов к такому ответу.

– Как это мёртвая деревня? Как один? А дома, техника? – переспросил я.

– Что дома, что техника! Пустое всё. Люди давно тут не живут. Кто уехал, кто помер. Я последний остался. Единоличный хозяин стал. – старик усмехнулся. – Раньше знаешь сколько народу тут жило? В лучшие годы до трёх тысяч человек. Школа была. Клуб был. Фильмы привозили каждые выходные из райцентра. Магазин был.

Хозяин налил ещё по четверти. Мы выпили.

– Леспромхоз был у нас. Всех местных кормил. Удобно было. В тайге мужики валят, а потом тральщиками тянут на пилораму. Что-то на свои нужды пускали, там доску или брус. А что-то в речку, а ниже по течению вылавливали, да на нужды страны пускали. Если сверх плана давали лес, то нам премии, грамоты. Путёвки давали для детей, в лагеря. Но я не брал, боязливо было сына отправлять, да и сам он не шибко горел желанием. А другие ездили. У Ливачей девчулька была, как звать не помню. Вот отправили они её в лагерь, та через месяц вернулась, чёрная как негритянок. Мы сами то никогда негров не видали, только на картинках, да в кино, а тут прям вылитый папуас, как в книжках. – старик улыбнулся, взглянул на меня. – Да ты мне не веришь, Вовка. По взгляду вижу, что не веришь. Было, было! Не сомневайся!

Старик встал и подошёл к шкафчику. Он вынул фотоальбом, раскрыв положил его на стол.

– Во! Смотри! Это я.

На фото был мужик в самом расцвете сил. На вид лет тридцать пять, может быть сорок. Снизу было подписано: «Миркушин И. А.»

– А вас, как зовут? – спросил я, опомнившись, ведь имени собеседника до сих пор не знал.

– Илья Андреевич. Но можешь звать меня дедом. Я своего деда так же всегда называл. Утром на рыбалку идём, я с родительского дому, а он со своего. Я его как замечу, так сразу кричу: «Здорово, дед!» и рукой машу. – Илья Андреевич немного помолчал, и начал так неожиданно словно торопился сказать пока не забыл. – Помню, как помер. Утром к нему пришёл, тишина в доме, а на кровати дед лежит, свернулся калачиком и белый-белый, как снег. Помню, как старухи плакали. Гроб у калитки поставили, и вся деревня прощалась. В те годы так всех хоронили, как-никак друг дружке то родня, то товарищи.

Старик перелистнул страницу альбома. Силясь вспомнить, кто на фото, перебирал в слух разные имена, фамилии, прозвища. Он остановился на фото молодого человека в армейской форме. Человек бежал на встречу фотографирующему, на лице была широкая улыбка.

– Вот сын мой – Владимир. Это мы с матерью ездили к нему в часть, когда в армию призвали. На КПП его сфотографировали.

Илья Андреевич силился не заплакать. Было видно, как тяжело ему давалось сдерживать себя, но внезапно он разразился заливистым, насколько это возможно для старика, смехом.

– А знаешь, Вовка почему смеюсь? Не знаешь! Я сына то назвал в честь Владимира Ильича Ленина. Потом только сообразил, что меня то Илья зовут, но это полдела. Жену мою, Вовкину мать, звали то Лена. И вот какая штука получается: сын у меня Владимир Ильич, а чей? Так понятно чей – Ленин.

Тут даже мне стало смешно. Да и напряжение после дедовских рассказов нужно было снять. Шутка пришлась к месту.

– Жена у меня красавица была. Ой красавица. Помню, как из-за неё с Гришкой Соловьёвым подрался. Всё лицо он мне размалевал кулаками, а Елена мне тогда и сказала, что мог и не драться мол я ей ближе к сердцу, чем Гришка. – старик перелистнул несколько страниц. – Вот моя Елена.

На фото была молодая, красивая девушка. Если обычно мы улыбаемся губами, то девушка улыбалась всем лицом. Глаза, ямочки на щеках, губы, всё светилось улыбкой. Наверное, именно так выглядит по-настоящему счастливый человек.

– Народ был весёлый, Вовка. Жили, уверенность была в завтрашнем дне. Знали, что работа всегда будет, что не пропадём. А потом всё под гору покатилось. Оказалось, что мы не нужны никому, что лес наш не нужен никому. А раз лес не нужен, то и деньги перевелись. Чуть ни натуральный обмен начался. Ну и при таких делах кто-то в город уехал к детям, кто просто