Таблички принца.

Нет брата острию копья.

Но посвящаю эти зёгмы

Тому, кого любил бы я,

Коль были б двое мы,

Чуть больше жизни.

Чуть меньше смерти.

Dedicatio fratri.

*

На всех рубцы, царапины и язвы.

Кормилицы утопли оба сына:

Тот, что меня ссужал, спасал того,

Что братом был молочным моего дружка,

И младший старшего в свинце солёном упокоил.

У конюха жена сошлась с псарём отцовым,

А он обоих закопал живьём под дубом,

И до сих пор сидит под ним и корни присыпает.

Сестра дружка молебен служит каждую субботу

За память матери, которую убила при рожденьи.

Ну а у нас отец здоров, как вепрь,

Цветёт, как роза, матушка,

А я по осени в Саксонию поеду.

Конечно, дядя не пристроен,

Отвергший конунга латгальского

Горбатую рыжересничную сестру.

Но любит он шутить,

Что родичей, помимо нас,

Ему не надо было раньше

И не понадобится никогда.

Поскольку в пьесах про аттических царей

Помимо их самих, детей,

Врагов и верных слуг –

Лишь боги и багровая судьба.

*

– Зачем ты мясо разлюбил и полюбил вдруг рыбу?

Когда я это у отца спросил, он мне ответил:

Когда я это у отца спросил, ответил тот,

что дед, услышав это от него, вздохнул и лишь одно сказал.

– И что ж?

– Пора подумать о начале воспитания наследника.

– Когда начнёшь? – спросил я у отца,

встающего, роняя кубки и объедки.

– На это дед и батюшка велели дать ответ замысловатый,

который я забыл по простоте, сказал отец,

пытаясь выйти в стену.

Потом, сквозняк почуя коридорный,

нащупав выход из каминной залы,

ко мне вдруг обернулся и сказал, икнув:

Вот с этого вопроса

оно и началось.

*

Мне колченогий Ка́шпар, будто чуя матушкин кошель, недавно заливал про двойника виде́нье. Мол тот, кто видел точное свое подобье, обречен. Навроде ихнего шуряги, упавшего под лёд с моста, и видевшего за́ день до того ландскнехта в кабаке, что пил, как он, шутил, как он, девах всё норовил пощупать, но не за грудинку, а за тот филей, что плющат лавкой – всё, как он. И как прощались и пихали все друг друга в брюхо, тот на «пока» всем отвечал – «пока ноша легка»! – А эту приговорку варварскую шурин притащил из Риги, где полк их частью вымерз, частью был закуплен русами (по весу лат пообещавшими сребра им) для науки воинского строя. Как бывшие «простые люди» все – наш Кашпар не мирволит родичам жены, а я как полукровка не люблю пинков полуродне, и потому побрёл я восвояси, тяжесть ощущая не пузыря с мочой, а кошеля с деньгами. На следующий день, зайдя по просьбе Пабло на разбор магистром перевода из Овидия его про месть иссохшей Эхо, я вдруг увидел на скамье напротив самого себя. Я (он) сидел весь в чёрном и скучал, скрестивши долгие худые руки на груди, глазами томными скользя по сыновьям Адама на витражах линялых меж свинцовых струек. Меня узрев, он побледнел (я никогда не чуял мочек, ну а здесь почувствовал – они замёрзли). Всё Итальянец разузнал: не фигурирующий, по словам провизора, в матри́кулах, он в трёх харчевнях свой открыл кредит как скандинавский кро́нпринц (что я, как и всё прочее, взял на свой счёт post factum). Слуга мой, посланный для уговора о конфабуляции на утро, общался, не застав его, с его дружком – взъерошенным и нестепенным. А в ночь псевдолус удавился, раздешись догола и закусив свинцовый кончик языка. Глядел я, стоя в выломанной двери, на него, но тусклой амальгамы взгляд его был обращён к окну, (к ползущему в зенит убийце безрассудных храбрецов), его в себе не отражая. А тот дружок, похожий по словам слуги на брата меньшего его, исчез бесследно.

*

С эдемского грехопаденья

В любви осадок сожаленья.

Блаженства миг испит и прожит –

И пучат брюхо жизни дрожжи.

Мы счастье жерновом привычки мелем

И всякий хмель чреват похмельем.

Изжога скуки искусов

Рождает желчи смерч.

Воды без примесей и привкусов

Подаст лишь смерть.

*

– Прочла сестра в какой-то вроде как испанской книжке, что смертный, что родился у воды, не сможет никогда укорениться там, где из окна её не будет видно. – Южане эти наглы́ в посылках, но трусливы в заключеньях. От силлогизмов их, как и от кухни мутноводной, пованивает непромытыми бараньими кишками. – Твоё высочество не замечало никогда, что здесь садимся мы всегда к окну на Эльбу? – Вздор, ведь это ты всегда заходишь первым и ведёшь сюда, пое́лику отсюда перси внучки Кашпара видны до самого пупка, когда из погреба она с грудинкою иль с кабачком фаллоидным в обнимку поднимается. – Нет вздора там, где есть искусство этикета. Я не веду тебя, когда вхожу, а лишь сопровождаю. Угадывать капризы da principe затылком, чтоб избежать пинка под зад ногою августейшей – principio (прости за каламбур кривой) любого царедворца.

*

Я часто, сам не знаю почему, иду к Скале колдуньи, но сегодня вспомнил первый раз, как я сюда пришёл. С отцом в день всех святых, канун любимой мной Помоны, с кладби́ща мы сюда свернули. И тут он рассказал о том, что в память мне так врезалось, что воспроизвожу его повествованье буква в букву.

«Был дед после обеда в мирном настроеньи, послав склаво́нскую ведунью, что напророчила ему сегодня смерть, спустить с обрыва в море, в козлиную зашивши шкуру (но упросила ведьма обождать до вечера, «до приливной волны»), сходил попарился, полюбовался петушиным боем и после ужина меня позвал учиться (но зная ненависть мою к наукам, позвал меня он не учиться и даже не играть учиться, а – играть) игре в тавлеи. Рассказывал про то, чего мне ждать и требовать чего от всех фигур. Про королеву вездесущую и похотливого (тогда послышалось мне – прихотливого) коня. Про пешек воинство покорно гибнущих и в панике бегущих непокорно на врага, неудержимых в ярости слонов. И постепенно расставлял он все фигуры чёрные, а я зеркально – белые. Поставил первой я единственную мне известную фигуру – короля, на что сказал мне дед, что прадед мой, отец его жены, норвежский конунг, был заколот заговорщиками в тронной зале, куда всегда он важно первым заходил: «Нет, внуча, наше место в свите, к братана́м поближе, не до́лжно главарю попасть под первые удары и погубить с