две недели.

Крон поморщился:

— Семнадцать дней. И не один я. Писал в основном Вишневский, я взял на себя разработку комедийных ситуаций, а Всеволоду Борисовичу Азарову принадлежат стихи и песни… Да, сейчас самому не верится. Вы же видите, пишу я трудно, правлю без конца. Была война, Политуправление торопило, но главное — Вишневский, его неукротимая энергия. Непременно прочтите его дневники. Он вел их каждый день, даже в госпитале, погибая от дистрофии…

Наконец настал долгожданный для каждого ленинградца день. 18 января 1943 года в 23.00 по радио сообщили: «Войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда…»

Мне лишь раз приходилось встречаться с поэтом Всеволодом Рождественским. Ему принадлежат замечательные строки:

То же самое мог бы сказать о себе и Всеволод Вишневский.

1 ноября 1944 года перед отъездом в Москву Всеволод Витальевич сделал в дневнике запись: «Завтра я покидаю Ленинград после сорока месяцев и десяти суток, отданных ему — родному безраздельно!»

А впереди его ждали фронтовые дороги, дороги до самого Берлина…

В послевоенные годы жизнь Вишневского складывалась непросто.

Вишневский тяжело переживал неудачу с пьесой «У стен Ленинграда». А тут еще активизировались бывшие рапповские критики, которые с торжеством провозгласили: все, мол, кончился Вишневский, исчерпал себя как драматург. Особенно усердствовали те, кто в свое время потратил немало усилий, чтобы опорочить кинороман «Мы, русский народ». По поводу одного из таких борзописцев Вишневский едко заметил, что в годы войны он «укатил на передовые позиции под Алма-Атой и там храбро держался…».

А критики не унимались. В марте 1946 года в «Литературной газете» появилась статья Ю. Юровского (кто сейчас помнит этого критика?) под названием «О старых и новых друзьях». Статья, весьма напоминающая донос. Вишневский с горечью и гневом отвечает критику: «Вы, Юровский, задали вопрос: где душа Вишневского? Вы утверждаете, что душа его вся в прошлом, что этот человек ничего не может дать, что у него, мол, только матросики, братишки на уме и т. д.

Я вам отвечу. Моя душа, Юровский, была в 1937 году в Испании, моя душа была на каждом фронте; моя душа была в Ленинграде и Кронштадте, моя душа была при штурме Риги и Таллина; моя душа была при штурме Штеттина и Берлина, и я горд тем, что дошел до канцелярии Гитлера…»

Современные историки-либералы и некоторые писатели всячески стараются перекроить на свой лад историю Великой Отечественной войны: и Сталинград не тот, и герои-панфиловцы — вымысел, и Зоя Космодемьянская — пропагандистская затея. Не было никаких подвигов… Дегероизация и сейчас идет полным ходом. Поросль тех «алма-атинских защитников» востребована и обласкана, книги их выходят, им без хлопот предоставляется эфирное время. Договорились до того, что многомесячная защита блокированного немцами Ленинграда — ошибка, просчеты командования. Сдали бы Ленинград немцам, глядишь, и не было бы стольких жертв. Париж вон сдали, а ему хоть бы что, все так же весело в «Мулен Руж», а по Монмартру, как и прежде, косяками ходят художники и листья падают в несвежую воду Сены. О таких «творческих» интеллигентах Всеволод Вишневский писал в своих военных дневниках: «О, эти интеллигенты, «инженеры душ», умелые составители идеологических романов, пьес! Меня давно мутит от этих людей, хлипких, дряблых, подделывающихся и в кино, и в литературе, и в живописи под советский, большевистский, героический стиль, не имея на то прав и внутренних волевых данных. Сколько этих интеллигентов «полиняло», залезло в разные провинциальные щели, где и отсиживаются, выжидая… Пусть какие-нибудь философы оправдают мне это «право» писателей сидеть вдали, в укрытиях, где тепло и сытно, и советовать другим идти и умирать…»

Нынче такие «полинявшие» интеллигенты, отсидевшиеся в укромных щелях, и мутят воду.

Я убежден, что Блокада, преодоление ее для русского народа явление духовного порядка — борьба силы духа с жестокой механической силой, торжество добра над злом, победа светлого над темным. Именно там, в блокадную стужу, среди дымных пожарищ, при тусклом свете свечных огарков, под морозный скрип санок, на которых шатающиеся от голода люди везли тела умерших родных и близких, и родился духовный образ Святого мученика, защитника и спасителя России. Его одухотворенный, светлый лик не раз потом проступал в сером от разрывов снарядов небе во время героических сражений Великой Отечественной войны, он наполнял сердца воинов мужеством и отвагой.

Это важно понять сейчас, когда Россия лежит в пореформенных руинах, и по хрупкому еще льду только-только закладывается Дорога жизни, ведущая к спасительному возрождению.

Прислушайся, читатель, и в предутренней рани ты услышишь звук блокадного метронома, напоминающий биение усталого сердца: мы живы, мы боремся, мы выстоим и победим. Те, кто лежит под гранитными плитами Пискаревского кладбища, взывают о памяти. И торопливые, написанные в промежутке между бомбежками и обстрелами, порой при свечах, в блиндажах, корабельных каютах дневниковые записи Всеволода Вишневского помогут воссоздать то героическое, ни с чем не сравнимое время.

Полковник в отставке Юрий Пахомов, секретарь правления Союза писателей России, лауреат литературной премии имени К. Симонова.

ЛЕНИНГРАД
2 ноября 1941 — 31 декабря 1942

2 ноября 1941 года.

(134-й день войны.)

Пристань, патрули, мягкая, свинцово-серая ночь, бульвар, Морской собор, запахи бензина. У кассы — голубой свет. Зимние неуклюжие фигуры людей, кашель, ожидания, табачный дым, очередь, ветер за дверьми, а на том берегу мерцание немецких ракет. Все уже привычно — быт! Народ наш не потерял душу, себя — он не нервозен, а неизменен, прост, силен, но еще (увы!) есть ряд старых недостатков.

Пассажирское судно… Темно… Летят искорки из трубы.

Вспомнил зиму 1918–1919 годов — Кронштадт, Нижний Новгород.

Молодость меня кидала куда попало, а сейчас все как-то знакомее, привычнее, но бешено интересно.

Теплота пассажирского салона, плач ребенка, чей-то храп. Идем мимо занятых немцами