практически вплотную. — Надеюсь, вы не сделаете исключения и подчинитесь ему.

— Безусловно, Илья Михайлович! — квакнула Мария Сергеевна. — Обозначайте правило, и я буду ему неукоснительно следовать.

Гулбаков встал в позу раболепного лакея.

— Во время работы в мастерской не может находиться никого, кроме мастера и натурщика. Это означает, что вам придется провести время в комнате для гостей. Покинуть комнату вам я позволю только после того, как все задачи на сегодня будут выполнены. Иной вариант — куда-нибудь отлучиться на несколько часов. Так будет продолжаться вплоть до завершения работы. Вы согласны?

Мария Сергеевна подскочила со стула и отчеканила:

— Полностью согласна, Илья Михайлович!

— Превосходно! В таком случае Виолетта проводит вас, а я начну работать с Егором.

Мария Сергеевна послушно отправилась за Виолеттой. Егор был шокирован столь разительным изменением в поведении матери. Обычно она вела себя пассивно-раздражительно и даже простые звуки насильно выдавливала изо рта. А тут вдруг радостный зомби. Да, Егору уже хотелось поскорее сбежать оттуда. Какая-то мутная поволока опустилась на квартиру. Может, в иные дни такого и не было, но теперь даже Виолетта чувствовала себя неуютно. Она знала о планах Гулбакова и собиралась ему помогать до конца, однако осознание, что планы эти как минимум жуткие, а как максимум противозаконные, не давало ей покоя.

На кухне, куда сперва завела она Марию Сергеевну, пахло сухими цветами и шоколадом. Как ни странно, но кухня была самым темным помещением в квартире. Темно-пурпурные, едва ли отличимые от черных плотные длинные шторы наглухо закрывали большое окно, выходившее на внутренний двор. Узорчатые синие обои сдавливали присутствовавших до размеров крохотных кроликов в норе. Висевшие на стенах картины Гулбакова со сценами пожирания детей привлекли внимание гостьи.

— О, это он пытался подражать Гойе с его «Сатурном», — сказала Виолетта, заметив удивленный застывший взгляд Марии Сергеевны. — Написал цикл из двадцати четырех полотен, а продать на аукционах удалось только половину.

— Почему же так слабо? — спросила Мария Сергеевна. — Илья Михайлович ведь признанный мастер!

— Может и так, да только далеко не все оценили идею каннибализма в современных реалиях, пусть даже это и было преподнесено в качестве своеобразной аллегории.

— И что означает эта аллегория?

— Нууу… Как выражается сам Илья Михайлович, это «аллюзия на современные внутрисемейные отношения между родителями и их детьми, выливающиеся в извечное желание первых управлять судьбами вторых».

Мария Сергеевна осмотрела каждую картину, подсчитала их количество на кухне и обратилась к Виолетте:

— Но ведь здесь их не двенадцать, а только семь. Где же остальные пять?

— Илья Михайлович их подарил, — ответила Виолетта. — Подарил своему очень близкому другу-предпринимателю, знатоку его творчества. Взамен он подарил нам коллекцию очень редкого чая. Не желаете, кстати?

— Ой, не откажусь, конечно!

Виолетта достала две чашки и фарфоровый заварник, глазурированный изображениями птиц, и заполнила его кипятком. После отперла маленьким ключиком верхний ящик столешницы и достала оттуда упаковку Велаксина. Незаметно проглотив две таблетки, она быстро убрала препарат обратно и заперла ящик, ключ же положила в карман брюк.

— Расскажите мне, каково это, работать с таким гением, как Илья Михайлович Гулбаков? — поинтересовалась Мария Сергеевна.

Виолетта несколько секунд помолчала, словно обдумывала ответ, после чего ответила:

— Не без интереса, скажем так.

Недовольный взгляд Виолетты заставил Марию Сергеевну отказаться от последующих расспросов. Дальше разговор оборвался. Погоду обсуждать смысла не было, а потому единственным продолжением беседы им обеим виделось благородное молчание.

Когда в мастерской остались только Илья Михайлович и Егор, художник подошел к парню и показал пальцем на чистый холст.

— Итак, Егор, я объясню тебе весь концепт картины. Конечно, я сам до конца так и не продумал его и во многом буду переиначивать на ходу, но каркас, так сказать, в принципе готов. Ты можешь расслабиться, я не такой жуткий, как могло тебе показаться.

Парень как-то непонятно улыбнулся. Что он хотел показать этой нервозной улыбкой, оставалось тайной и для него самого. Гулбаков сделал вывод, что можно продолжать.

— Я собираюсь изобразить тебя на картине в полуобнаженном виде. Мне дано видеть великие таланты в людях неизвестных, но подающих большие надежды. Поверь мне, мой дорогой, ты точно достоин быть знаменитым! Не переживай, в процессе нашей с тобой работы тебе будет максимально комфортно. Виолетта сделает тебе чаю.

— Простите, но я не хочу чаю, — ответил Егор.

— Нет, нет, нет, нет! — Гулбаков покраснел и насупился. — Ты точно должен выпить чаю, малыш! Не вздумай отказываться, это неприлично!

Испугавшись гневливого вида Ильи Михайловича, Егор отступился. Лучше делать, что скажет этот полоумный, чем потом искать дешевые оправдания для матери. Виолетта в этот момент вошла в мастерскую, держа в руках резной серебряный поднос, на котором стояла одна большая фарфоровая чашка, до краев наполненная обжигающим напитком. Поставив поднос на маленький столик, стоявший около Егора, Виолетта взяла чашку и протянула парню.

Слегка отхлебнув из чашки, Егор поморщился и вопросительно посмотрел на Виолетту. Та ласково произнесла:

— О, это такой сорт, милый. Когда распробуешь, непременно потребуешь еще.

Ну что ж, по крайней мере, можно будет поскорее выбраться из этого гадюшника. Пока Егор через силу опустошал чашку, Виолетта подошла к Гулбакову, готовившему карандаши для оформления наброска, и шепнула ему на ухо:

— Через десять минут можешь приступать. Все готово.

Слава Богу, что Егор не заметил в этот момент довольной улыбки, растянувшейся у Ильи Михайловича до ушей. Отпустив Виолетту, которую перекосило от недовольства, последний еще раз проверил каждый карандаш, разложил их по длине и толщине, посмотрел на холст и решил, что в помещении не хватает света. Но света не солнечного, а искусственного. От солнечного света Гулбаков готов был забиться в самый темный угол и шипеть, словно кошка с конъюнктивитом. Только искусственный, только холодный белый свет, исходивший от восьми разбросанных по стенам абажурных светильников доставлял привередливому творцу то наслаждение, что позволяло ему работать без отвлечения на всякие раздражители.

Допив чай, Егор еще несколько минут приходил в себя после такой своеобразной пытки. А еще через некоторое время