они живут вместе, изредка разделяют ложе и обмениваются биологическим материалом? Это разве делает их близкими людьми? Гулбаков считал, что нет. Близость, согласно его романтическим представлениям, может быть только духовной, рвущейся из душевных чертогов напрямик в мысли, да так, что на полуслове будет понятно, что хочет донести близкий человек. Нет смысла резать себе ладони, плевать на раны и смешивать грязную кровь, обозначая тем самым наступление братской близости друг с другом, потому что никакой, кроме иммунологической, близости такое безрассудное братание освятить не может. Дурновкусие может порождать только еще большее дурновкусие, но никак не заражать проницательностью и творческим талантом. У Ильи Михайловича в голове и в жизни имелось бессчетное количество всевозможных принципов, нарушать которые он не помышлял едва ли не с детства. Принцип возможности только духовной близости между людьми являлся, наверное, наиважнейшим из них. Поэтому он никогда не делился с Виолеттой всеми подробностями своих замыслов, предпочитая ждать, пока она сама обо всем догадается. Если она оказывалась не в состоянии понять суть картины, то он разжевывал ей все детали, что его жутко раздражало. Но не разжевывать он не мог. Реакция первого зрителя всегда самая важная и памятная. Новая картина, задуманная Гулбаковым, должна была стать символом всего его творчества, произвести настолько мощное впечатление не только на Виолетту, но и на всех людей вокруг, выбить из привычной колеи серых будней, выбросить в разветвленную реку бурной неконтролируемой жизни, из которой выбраться более было бы невозможным.

Однако для этого ему как воздух необходим был человек. Он ждал уже очень долго, начинал нервничать, боялся, что никто не придет и что планы его окажутся порушены. Но он не имел представления о том, что будет делать, когда человек придет. Нелепость. План вроде как имеется, но его в то же время и нет. Он не знал. Или не мог напрячь извилины до той степени мыслительного напряжения, чтобы хотя бы вообразить себе концепт будущей картины. Очень много обыкновенного «бла-бла-бла». Почему. Неверно. Наверно. Нет, слишком трудно. Непонятно, оценивать ли это как тугоумие или как гениальность. Всякий так может. Сел, поглядел на холст, поиграл в творца, а потом, осознавая собственное муравьиное ничтожество, однотипность, презирая собственный конвейерный мозг, вставал со стула и шел дальше, смотреть видеоблоги всяких интеллигентов, рассуждающих о манерах и гениальности. Гулбакову нужен был хлесткий удар. Щелчок. Знак. Что угодно, лишь бы это его передернуло так сильно, что он более ничего не смог бы делать. Сидел бы и ждал, уже продумывая эскиз будущего шедевра. Он взирал на чистый холст, до крови раскусив губу. Несколько ярких капелек беззвучно упали на брюки, белые, как тот холст. Гулбаков опустил голову и посмотрел на три красных пятнышка небольшого размера. Глаза его округлились, он перестал моргать. Потом указательным пальцем дотронулся до раскушенной губы, и стал смотреть на багряную подушечку. Не долго думая, Илья Михайлович провел этим пальцем по холсту. Результат ему понравился. Он попробовал еще раз. Хм, недурно. Даже вызывающе. Он сделал еще раз, потом еще и еще. Да! Вот оно! Вот, чего не хватает проклятому серому городишке. К черту, всему серому мирку, что любезно согласился нас приютить.

Кровью рисовать еще не пробовал ни один великий художник. Да, бывало, они подмешивали кровь в краску, но чтобы использовать ее как один из основных ингредиентов при написании работы — впервые. Гулбаков хвалил себя за такое открытие. Он широко улыбнулся, облегченно выдохнул и слизнул остатки крови с пальца.

И все же холст он решил заменить. На всякий случай.

Через несколько минут последовал звонок в дверь. Илья Михайлович вздрогнул и нахмурился. Он не ожидал столь неожиданного визита. Вернее, визита он ожидал, но не хотел, чтобы он случился в это время. Делать, однако, было нечего, и хозяин квартиры собрался уже открывать, как Виолетта быстрыми шажками опередила его и в пару мгновений оказалась у двери.

— Здравствуйте! — обратилась она к гостям, стоявшим по другую сторону порога. — Мы надеемся, что наша парадная не заставила вас устрашиться! Мы очень рады вашему визиту, прошу вас, проходите.

В квартиру зашли двое. Мать и сын. Тридцать семь и семнадцать лет. Вышедший в прихожую Илья Михайлович сразу обратил внимание на парня. Со взглядом модельера принялся он рассматривать каждый элемент его одежды, остановился на каждом из худых длинных пальцев, смутил всех присутствующих неприлично долгим зрительным контактом. Все случилось быстро. Парень его заворожил. «Он оказался даже лучше, чем я предполагал, — подумал Гулбаков и приветливо улыбнулся. — Мария Сергеевна, вы не представляете, насколько сильно меня обрадовали, когда согласились привести своего ненаглядного сына ко мне!

— Я не могла вам отказать, Илья Михайлович! — внезапно провопила Мария Сергеевна, проходя с сыном в мастерскую. — Вам ведь известно, что вы мой кумир. Копии всех ваших работ я храню в своей квартире как настоящие сокровища! Не могло быть и речи о том, чтобы отказать в просьбе, чтобы Егор стал натурой для вашей новой картины!

Егор, так звали парня, чувствовал себя в мастерской максимально неуютно. Спертый воздух и очень высокая температура через пять минут довели его до тошноты. Все еще ноющие легкие словно оказались подвергнуты контрастной пытке. Стул, на который посадили парня, будто состоявший из сотен малюсеньких гвоздиков, своим сиденьем впился в ягодицы, из без того не больно мясистые. Больно. Дискомфортно. Мрачно. Да. Черт побери, что за место?! Егору казалось, что его мать привела его к врачу, а не к художнику. Причем врач этот был самым жутким из всех врачей, которых может повстречать человек в свою крохотную жизнь, а у Егора она пока крайне крохотная. На ум пришел сумасшедший стоматолог, орудующий демонической бормашиной где-нибудь в зашарпанном подвале старого разваливающегося дома наподобие… Наподобие… Да наподобие того, в коем он находился сейчас, сука! Сам Илья Михайлович, вызвавший по итогу в Егоре лишь чувство опасения, старался вести себя как можно более учтиво. Всячески пытался ублажить парня, в которого едва ли не влюбился и представлял идеальной натурой для картины. «Хищник, блядь», — отозвалось в мыслях Егора. «Падальщик», — будто бы услышав его мысль, подумала Виолетта и ухмыльнулась как-то сочувственно и разочарованно.

Театрально. Вся ситуация театральна.

— Мария Сергеевна, у меня есть негласное правило поведения в моей мастерской, — произнес Гулбаков, подойдя к гостье