Поздравляли Алексеюшку с юбилеем, дарили безделушки, наливали и закусывали, благодарили, что приехал издалека, чтобы отпраздновать дома, в кругу близких и родных и навестил болящего отца.

К середине застолья шум голосов и бряцанье посуды внезапно умолкли: в гостиную вошёл дед. Начисто выбритый, светлый, чуть ли не прозрачный, как восковая свеча, но с распрямленной спиной. И так ровен и твёрд, будто даже ростом выше и прожитого сбросил лет двадцать, не меньше. Знающие, как смерть послабляет свою хватку, когда входит уж в самый дом, и от того смертельно-болящие получают в последние часы облегчение, видя деда почти здоровым, ахнули. Незнающие обнадёжились, глядели на деда с радостью.

Любили его.

Теперь же глаза дедовы улыбались, и казалось, что он знает какую-то великую тайну, какое-то громадное, ему одному известно счастие – взрослому, любящему родителю, с улыбкой глядящему на игры своих детишек.

Бабы бросились сердобольно его подхватывать, уговаривая вернуться в постель, но он отстранил их, воссел в заглавие и молча всех оглядел.

– Спасибо вам, мои дорогухонькие, – зачем-то поблагодарил он собравшихся не ради него. Голос его уже выровнялся, хотя всё ещё тонковато сипел. – Светло-то у вас тут, по-людски. Серёнька, это когда ж ты так вырос-то? Правнуки растут быстрее внуков… Эх-ма… Женился уж? – обратился он к правнуку.

Серёнька грустно улыбнулся:

– Да, женился. Ждём ребёнка.

– А где же твоя жена? – прадед ещё раз обежал взглядом родню.

– Да она в роддоме, – он ткнул вилкой картошку на своей тарелке, наскрёб на ней полосок, вроде того, как детишки украшают песочные «тортики». Видно, желал через то затянуть время, да ускользнуть от разговора. Но прадед никуда не торопился, пришлось уточнить. – Да мы… Разводимся.

– Что же это? Эх… А что дальше-то?

Серёнька исподлобья глянул на своего отца – Алексеева сына Владлена, сорокалетнего сухонького, но юркого, суетливого мужичка.

– А дальше… Мирим их! Да там и причины нету никакой, только одно баловство. Милые бранятся, – Владлен смотрел на деда виновато. Сам-то он жену потерял, Серёнькину мать, развёлся. По своей вине и без особой причины. А теперь… поди верни. Жизнь сызнова не пережить.

– Всё им не то, да не так. Молодые, – вздохнул Алексей Васильевич, махнул рукой и тоже глянул на внука. Тот вжался в плечи – поди ж тут, похрабрись, когда на тебя пеняет отец, дед и прадед, и все своими строгими глазами смотрят разом, молчат и ждут ответа, хотя вопроса-то и не задали никакого.

К концу обеда дед ослабел, со всеми пообнялся, каждого благословил к терпению, а детишек, какие суетились промеж взрослой компании, потискал без пожеланий и наставлений. Так, для радости.

Вечером ему стало плохо, бабы забегались, засуетились, вызвали скорую. Но дед только отмахнулся он них, долго борясь со слабостью, переоделся во все чистое и новое, давно уж приготовленное к похоронам. Позвал Алексея.

– Ты не бойся, сынок, – зачем-то успокаивал он сына, взявши его за теплую руку своими тощими и узловатыми, холодными пальцами. – Это только начало. В молодости кажется, что самое лучшее ещё впереди. А когда за половину перевалит, то кажется, что самое лучшее уже позади. Но мы… Мы тут, как семена под землёй – темно нам и страшно, и мы растём, тянемся кто куды. Так ты тянись, сынок, к небу, там солнышко-то. А как будешь готов, прорастёшь и увидишь солнце – вечную жизнь.

– Да куда уж там, бать, – улыбнулся Алексей Васильевич. – Я же… Я жизнь не прожил, мимо вся прошла. Куда теперь тянуться, сам не знаю. Время-то пролетело…

– Ты говоришь о потерянном времени… мне? – отец улыбнулся слабо, тихо-тихо вздохнул. – Тянись кверху, на этом земном застрянешь, так и останешься в этой темноте навечно, семечко ты моё…

Он ещё раз улыбнулся, но получилось как-то не по-настоящему, улыбка быстро угасла и на лице остался только её неестественный отпечаток.

Алексея Васильевича позвали, сунули в руку телефон, нашептали громко и наперебой, что сказать. Он поднёс телефон к уху:

– Алло… Ну ты умничка, молодец! А каким весом? Ого, богатырь! Ну молодец, моя хорошая, дай Бог, хорошо родила! Вы с Серёнькой, говорят, разводитесь? Передумала? Так держать, верным курсом пошла, молодец-боец! Скоро будем!

Телефон забрали, и Алексей Васильевич вернулся к отцу. Тот лежал уже совсем недвижно, едва уловимо шепча нечто сам себе.

Алексей присел на край тахты, снова взял холодную его руку:

– Пра-правнук у тебя родился. Василием назвали, – улыбнулся он отцу.

У того в уголках глаз собрались улыбательные морщинки, а глаза заблестели, и старик собрался с силами, насколько хватило духу:

– Дочитай до конца…

Алексей не понял, о чем он, наконец, разглядел в правой его руке листок, взял, поднёс к глазам, развернул к лампаде – «накаляканный» от руки текст отходной молитвы. Перевёл взгляд на отца, хотел улыбнуться с иронией, взбодрить – какая ещё отходная? Но… не смог. Отец смотрел ясно и до того тепло и радостно, будто не из этого мира на сына глядючи, и будто всю жизнь только и ждал этой простой молитовки. А от того светился теперь, как тот святой старичок на иконе.

Потом кивнул, читай, мол, взгляд его помутился и застыл недвижно и… мертво.

– Папа, – кинулся ему на грудь Алексей Васильевич, перебирая в уме запоздалые слова, которые не успел сказать, которые всегда не к месту и застряют где-то в горле, и, не найдя выхода, потом режут истрепанное сердце. – Прости за все… Если что. Пап… Прости меня!

Но папа уже не отвечал, глаза его глядели в потолок, а может и ещё выше. Намного выше.

Утихнув вскоре, Алексей Васильевич закрыл отцовы глаза и сложил руки его на груди крестообразно, пригнулся с листком к лампаде и прочитал молитву на исход души.

Потом поднялся, пошатываясь, глянул ещё раз на отца, на иконы, на окно. Мотылька уже не было, и Алексей только разглядел крашенные отцом ставни, видные сквозь запотевшее стекло.

– Прощай…

Сложная была прожита жизнь, не без боли, не без злости, не без страха, не без греха. Но из этого мира в тот вышла она тихо, мирно и устремилась вверх, к небесам, потому как, не по заслугам она получила, а по стремлению. Куда при жизни стремится душа, туда и по смерти возносится.

Через два дня Алексей Васильевич собрался с сыном и внуком домой.

По пути заехал в храм к тому самому святому Серафиму. Здесь шла вечерняя служба, священник восклицал молитвы, хор откликался, а немногий народ крестился и кланялся.

Спутники походили по церкви, порасставили свечи за упокой, да и за себя, пока есть возможность.

Под конец Алексей Васильевич добрался и до иконы святого Серафима, вгляделся в лик… Не зря его так любят на Руси – стоит старик, проживший