Загрузив их на тележку, я услышала с другой стороны шаги. На складе находился кто-то еще, но, когда я окликнула, шаги остановились. Я громким голосом спросила, кто это там крадется, и собиралась позвать охранника, когда из-за угла появилась Анна, другая заключенная. Она уставилась на меня. Я спросила ее, что она там делает, но она не ответила, только зло таращилась на меня. Охранника не было видно. Пытаясь обойти Анну, я обнаружила, что она держит в руках длинный железный прут. Она вскинула его, я не успела отскочить — она попала мне по голове. Анна подняла прут, чтобы ударить снова. Я закричала, отступила назад и споткнулась о ручку тележки как раз в тот момент, когда прут ударил по мне во второй раз. Вероятно, поэтому я осталась в живых.

— По какой причине она на тебя напала? — спрашивает комиссар. — Почему она была так враждебно настроена?

Я объясняю, что Анна была без ума от меня и не оставляла в покое. Когда я показала, что не хочу с ней общаться, она меня возненавидела.

Видишь ли, эта женщина утверждает, что действовала из самообороны, — говорит он. — Что ты угрожала ей и ранее пыталась ее задушить. Что ты об этом скажешь?

— В результате здесь лежу я, не так ли? — отвечаю я. — Не ее почти разрубили на две части, и не у нее останутся шрамы по всему телу.

Комиссар строит гримасу, показывающую, что он думает по этому поводу. Чему тут удивляться? Гораздо проще поверить женщине, осужденной за кражу, чем той, что отбывает пожизненное заключение за убийство. Мне и раньше никто не верил, и я понимаю, что мою версию ни в грош не ставят. Когда комиссар уходит, меня посещают мысли, что я, вероятно, заслуживаю всего этого.

Сейчас сентябрь — прошло ровно шесть лет с тех пор, как я убила своего мужа.

Ко мне допускают всего несколько человек из медицинского персонала. Хелена и еще пара из них по очереди несут круглосуточную вахту, всегда под присмотром полицейского в форме, но иногда я вижу, как другие сотрудники стоят и заглядывают в палату через стеклянную дверь. Все уже знают, кто та пациентка из тюрьмы Бископсберг. Наверняка все газеты страны пестрят заголовками. Из-за мамы мое имя было всем известно еще до того, как меня осудили за убийство.

А теперь сплетни снова набирают обороты. В столовой на работе люди будут обсуждать и строить догадки. Дома на диване перед телевизором, когда репортеры новостных программ в очередной раз расскажут сказку о Солнечной девочке, которая стала убийцей. И все это никогда не кончится.

Даже думать об этом не хочу. Не хочу, чтобы мне напоминали обо всем, чего я лишилась. Я предпочла бы лежать, укутанная в облако морфина, не осознавая этих взглядов, этих шепотков, этих сплетен. Этой смеси страха и восторга по поводу того, как плохо кончила девочка мечты. Хватит с меня того, что боль в ранах отдается во всем теле, тянут швы на лбу и щеке, что я не могу пошевелиться, потому что все время прикована наручниками. Словно я могу куда-то убежать в таком состоянии. Я спросила полицейского — что, как ему кажется, я сделала бы, не будь на мне наручников, чего он так опасается. Одного этого хватило, чтобы санитарка мгновенно улетучилась из палаты. Убийца, сумасшедшая, отбывающая пожизненное наказание, внушает страх уже самим фактом своего существования.

После этого он подсоединил цепь между наручниками и кроватью, так что теперь я, по крайней мере, могу есть сама. Но все бдительно следят за тем, чтобы не оставлять никаких предметов на столе, и, унося поднос, проверяют приборы.

Снова приходит врач, чтобы осмотреть мои раны и, когда она снимает повязки, я пользуюсь случаем, чтобы посмотреть на себя. Полоса со рваными краями идет по бедру и продолжается по боковой стороне живота. Рана схвачена огромными скобами, словно меня скрепили гигантским степлером. Кожа опухшая, странного цвета.

Повязку на голове разматывают, швы под волосами и на лице будут снимать. Я спрашиваю врача, как, на ее взгляд, все это выглядит, и она открывает было рот, чтобы ответить, но потом снова закрывает его. Бросает долгий взгляд на Хелену. Та приносит маленькое зеркальце и протягивает мне. Я разглядываю рану, которая начинается над линией роста волос и спускается вниз сквозь левую бровь, огибает глаз и уходит к уху. Кожа оттенков от темно-красного до синего. Края раны плотно прилегают друг к другу, но по-прежнему опухшие и безобразные. Мое лицо совершенно изуродовано.

Я осторожно провожу пальцами по швам. Жуткая ручная работа синими грубыми стежками. Бормочу, что могла бы сниматься в фильмах ужасов.

— Позитивным моментом является, что ты не лишилась зрения, — говорит врач.

Хелена с полным сочувствия лицом берет у меня зеркало. Я пытаюсь улыбнуться ей, но от моей гримасы она опускает глаза в пол.

Сняв швы, врач закрепляет рану белым скотчем. Повязка больше не нужна. Слева неровно обрезанные волосы торчат во все стороны, а участок вокруг скотча, совершенно лысый.

— Ты должна помочь мне, Хелена, — вздыхаю я, когда врач выходит. — Посмотри, как я выгляжу.

— С чем тебе нужна помощь? — спрашивает полицейский, словно мы планируем побег. Ни я, ни Хелена не реагируем на него.

— Это надо убрать, — говорю я ей и тяну за неровные концы. — Так невозможно. Такой вид, словно меня переехало газонокосилкой.

— Можем исправить, — отвечает она деланно бодрым голосом. — Попробуй поспать. Похоже, тебе сейчас нужен отдых.

Когда она уходит, я лежу и смотрю в потолок. Хелена права, мне надо отдохнуть, заснуть, забыться. Но это неосуществимо. Мысли ползают в голове, словно опарыши. Вылезают из меня, из всех отверстий. Мне некуда от них деться.

Заставляю себя смотреть прямо на лампу дневного света, вспоминаю лицо в зеркале. Я выгляжу как живой труп. Я чувствую себя как живой труп — это не мое тело. Та, которой оно принадлежит, уже утратила человеческий облик, превратившись в изуродованную падаль. Но у падали нет чувств, и слезы, текущие по моим щекам, — от резкого света лампы. По крайней мере, так я себе внушаю.

В свое следующее дежурство Хелена приносит машинку для бритья. Я сажусь на табуретку посреди палаты, руки в наручниках на коленях, на плечах у меня полотенце. Она спрашивает, сколько оставить, и я отвечаю:

— Состриги все под ноль.

Машинка ядовито жужжит, и с каждой прядью волос, падающей мне на плечи, я чувствую, как беру под контроль безобразную пугающую женщину, которая глядела на меня из зеркала. Ей наверняка приятно было бы посмотреть, как я впадаю в истерику из-за того, что с меня сбривают волосы. Мои чудесные светлые волосы, которые я так любила и о которых так заботилась. Она не ожидает, что я намерена доказать — мне плевать. Я