принимаю вызов, не уронив ни одной слезинки по поводу того, какой стала.
Закончив, Хелена дает мне маленькое зеркальце, чтобы я могла оценить результат.
— Как ты? — спрашивает она. — Надеюсь, что не жалеешь.
Я могла бы ответить, что сожаления ничего не меняют, что сделанного все равно не воротишь, но молчу.
На этот раз Хелена расплела косы, и я восхищаюсь ее черными блестящими волосами, падающими на плечи.
— У меня когда-то тоже были красивые волосы, — говорю я и рассказываю, как их иссушил дешевый бальзам, которым приходилось пользоваться в учреждении. Хелена говорит, что важно использовать подходящие шампуни и бальзамы — в эту минуту мы две обычные женщины, разговаривающие на житейские темы. Потом я спрашиваю, что она на самом деле думает о моей новой внешности.
— Ты прекрасно выглядишь, Линда, — лжет она. — Получилось очень хорошо.
Естественно, она так не думает, но меня это не задевает. Теперь я выгляжу как монстр, которым меня все считают.
— Линда, посмотри сюда! — Сюда, Линда, улыбнись нам! Мои длинные волосы выглядят идеально, их уложил стилист, к которому я обращаюсь по особым случаям, на мне дорогое дизайнерское платье, я готова участвовать в церемонии награждения «Грэммис[1]» вместе с мужем. Идя по красному ковру, я оборачиваюсь и улыбаюсь ослепительной улыбкой, как всю жизнь делала мама. Мелькают вспышки фотоаппаратов, а я все улыбаюсь и улыбаюсь. Симон поправляет пиджак, я обвиваю его рукой за талию, позируя для очередной фотографии. Он притягивает меня ближе. Он номинирован на две премии — я невероятно горжусь им. Вместе мы блестящая пара. Сияем от счастья и успеха. — А Кэти приедет? — выкрикивает какой-то журналист. — Где она? — подхватывает другой. — Заболела? Что случилось? В следующую секунду вопросы градом сыплются на меня со всех сторон. Вместо ответа я улыбаюсь еще шире, ни единым мускулом лица не показывая свои чувства. Под дождем вспышек, мимо стены гомона и шепота я ступаю по красному ковру рука об руку с Симоном.
Не прошло и двух недель с тех пор, как я попала в больницу, и вот в палату входит санитар с двумя охранниками. Прибыл транспорт, который увезет меня обратно в Бископсберг. Я знала, что рано или поздно этот день настанет, и поражена чувством бессилия, которое накатывает на меня. Нет возможности сказать свое мнение, даже поблагодарить Хелену и попрощаться с ней, потому что именно сегодня она выходная. Для тех, кто распоряжается моей жизнью, не имеет значения, что я по-прежнему полужива, мне говорят, что я и так пробыла здесь необычно долго. Я всего лишь тюк, который следует доставить назад в ячейку для хранения. Один из охранников надевает мне вокруг пояса ремень с цепью, я невольно охаю, когда он задевает рану. Он берет мои руки, застегивает наручники и велит вести себя спокойно. Заходит врач и спрашивает, действительно ли необходимо надевать на меня пояс, но ни один из охранников не удостаивает ее ответом. Она велит санитару прикатить кресло-каталку и помогает мне сесть в него. Потом кладет мне на колени желтое больничное одеяло, закрывая наручники, и желает удачи, прежде чем меня выкатывают в коридор. Некоторое время мы ждем в нижнем холле, пока подъедет машина. Рядом со мной стоит один из полицейских, охранявший меня в отделении. Для охраны порядка и обеспечения безопасности — так, наверное, написано в его инструкции. Вид женщины в инвалидном кресле под охраной вооруженного полицейского привлекает внимание, многие останавливаются, чтобы поглазеть. На меня устремлены презрительные, любопытные и испуганные взгляды. Какой-то мужчина тычет в меня пальцем, что-то шепча своей спутнице, другой огибает нас по широкой дуге. Какая-то дама быстро проходит мимо и несколько раз оборачивается, словно желая убедиться, что я не вырвалась. Или же она меня узнала. Женщина моего возраста садится на скамейку неподалеку, пытаясь делать вид, что не смотрит на меня. Хочется спросить полицейского, разумно ли заставлять меня ждать здесь — похоже, я пугаю общественность самим фактом своего существования. Но саркастические комментарии редко ведут к чему-нибудь хорошему, так что я сдерживаюсь. Вместо этого, превозмогая боль, я наклоняюсь вперед и поднимаю одеяло, закрывая лицо. Когда один из мужчин выкатывает коляску через дверь, одеяло попадает в колесо, и его вырывает у меня из рук. Тут же слева мелькает целая серия вспышек, я закрываю лицо рукой. Фотографы говорили, что фотоаппараты любят маму, но правда заключается в том, что и она любила их не меньше. Любила позировать, любила давать объективу то, чего он более всего жаждал. Никогда не уставала, не испытывала выгорания или раздражения от постоянного внимания. Не то чтобы она терпела его — напротив, жила ради этого. Жизнь в эпицентре всего подзаряжала ее новой энергией, свет вспышек и прожекторов вдыхал в нее жизнь. Постоянно отдавая часть этого света, она и стала такой, какой стала. Звездой. Одной из самых знаменитых. Андерссон — одна из самых частых фамилий в Швеции, и существуют десятки тысяч других женщин, которых зовут Катарина и Линда. Однако Кэти одна, ее знает вся Скандинавия. И на материке тоже. Она народная любимица, объехала с гастролями всю страну, а в семидесятые годы выиграла конкурс «Евровидение», представляя Швецию. За несколько месяцев до того, как меня арестовали, она умерла от БАС[2]. Хотя ее уже нет, память о ней живет в тех, кто ее любил. А я любила ее больше, чем кто-либо другой. Я дочь Кэти, Линда Андерссон. Меня называли Солнечной девочкой, будучи ребенком, я часто выступала с мамой. Детство, проведенное с ней, приучило к тому, что на меня все время смотрят. По многим красным коврам мне довелось пройти, я знаю как встать, чтобы хорошо выглядеть на фото, и как улыбаться на камеру, даже когда улыбаться совсем не хочется. По крайней мере, раньше я умела. Теперь уже нет. Все это осталось в предыдущей жизни. В подростковые годы я все реже выступала с мамой, а после двадцати жила незаметной жизнью учительницы музыки в школе и преподавателя игры на фортепиано. Но, будучи дочерью Кэти, а позднее став женой музыканта и артиста Симона Хюсса, я никогда не выпадала из света прожекторов насовсем. Появлялась вместе с ними на страницах журналов. Но теперь именно эта фотография будет мелькать, когда меня станут упоминать в СМИ: бледная женщина в инвалидном кресле с пустым взглядом, бритым черепом, в наручниках, прикрепленных к мощному поясу вокруг талии, с белым медицинским скотчем на пол-лица. Поездка в Бископсберг занимает сорок минут, но кажется мне бесконечной, поскольку обезболивающие перестали
— Линда, посмотри сюда! — Сюда, Линда, улыбнись нам! Мои длинные волосы выглядят идеально, их уложил стилист, к которому я обращаюсь по особым случаям, на мне дорогое дизайнерское платье, я готова участвовать в церемонии награждения «Грэммис[1]» вместе с мужем. Идя по красному ковру, я оборачиваюсь и улыбаюсь ослепительной улыбкой, как всю жизнь делала мама. Мелькают вспышки фотоаппаратов, а я все улыбаюсь и улыбаюсь. Симон поправляет пиджак, я обвиваю его рукой за талию, позируя для очередной фотографии. Он притягивает меня ближе. Он номинирован на две премии — я невероятно горжусь им. Вместе мы блестящая пара. Сияем от счастья и успеха. — А Кэти приедет? — выкрикивает какой-то журналист. — Где она? — подхватывает другой. — Заболела? Что случилось? В следующую секунду вопросы градом сыплются на меня со всех сторон. Вместо ответа я улыбаюсь еще шире, ни единым мускулом лица не показывая свои чувства. Под дождем вспышек, мимо стены гомона и шепота я ступаю по красному ковру рука об руку с Симоном.
Не прошло и двух недель с тех пор, как я попала в больницу, и вот в палату входит санитар с двумя охранниками. Прибыл транспорт, который увезет меня обратно в Бископсберг. Я знала, что рано или поздно этот день настанет, и поражена чувством бессилия, которое накатывает на меня. Нет возможности сказать свое мнение, даже поблагодарить Хелену и попрощаться с ней, потому что именно сегодня она выходная. Для тех, кто распоряжается моей жизнью, не имеет значения, что я по-прежнему полужива, мне говорят, что я и так пробыла здесь необычно долго. Я всего лишь тюк, который следует доставить назад в ячейку для хранения. Один из охранников надевает мне вокруг пояса ремень с цепью, я невольно охаю, когда он задевает рану. Он берет мои руки, застегивает наручники и велит вести себя спокойно. Заходит врач и спрашивает, действительно ли необходимо надевать на меня пояс, но ни один из охранников не удостаивает ее ответом. Она велит санитару прикатить кресло-каталку и помогает мне сесть в него. Потом кладет мне на колени желтое больничное одеяло, закрывая наручники, и желает удачи, прежде чем меня выкатывают в коридор. Некоторое время мы ждем в нижнем холле, пока подъедет машина. Рядом со мной стоит один из полицейских, охранявший меня в отделении. Для охраны порядка и обеспечения безопасности — так, наверное, написано в его инструкции. Вид женщины в инвалидном кресле под охраной вооруженного полицейского привлекает внимание, многие останавливаются, чтобы поглазеть. На меня устремлены презрительные, любопытные и испуганные взгляды. Какой-то мужчина тычет в меня пальцем, что-то шепча своей спутнице, другой огибает нас по широкой дуге. Какая-то дама быстро проходит мимо и несколько раз оборачивается, словно желая убедиться, что я не вырвалась. Или же она меня узнала. Женщина моего возраста садится на скамейку неподалеку, пытаясь делать вид, что не смотрит на меня. Хочется спросить полицейского, разумно ли заставлять меня ждать здесь — похоже, я пугаю общественность самим фактом своего существования. Но саркастические комментарии редко ведут к чему-нибудь хорошему, так что я сдерживаюсь. Вместо этого, превозмогая боль, я наклоняюсь вперед и поднимаю одеяло, закрывая лицо. Когда один из мужчин выкатывает коляску через дверь, одеяло попадает в колесо, и его вырывает у меня из рук. Тут же слева мелькает целая серия вспышек, я закрываю лицо рукой. Фотографы говорили, что фотоаппараты любят маму, но правда заключается в том, что и она любила их не меньше. Любила позировать, любила давать объективу то, чего он более всего жаждал. Никогда не уставала, не испытывала выгорания или раздражения от постоянного внимания. Не то чтобы она терпела его — напротив, жила ради этого. Жизнь в эпицентре всего подзаряжала ее новой энергией, свет вспышек и прожекторов вдыхал в нее жизнь. Постоянно отдавая часть этого света, она и стала такой, какой стала. Звездой. Одной из самых знаменитых. Андерссон — одна из самых частых фамилий в Швеции, и существуют десятки тысяч других женщин, которых зовут Катарина и Линда. Однако Кэти одна, ее знает вся Скандинавия. И на материке тоже. Она народная любимица, объехала с гастролями всю страну, а в семидесятые годы выиграла конкурс «Евровидение», представляя Швецию. За несколько месяцев до того, как меня арестовали, она умерла от БАС[2]. Хотя ее уже нет, память о ней живет в тех, кто ее любил. А я любила ее больше, чем кто-либо другой. Я дочь Кэти, Линда Андерссон. Меня называли Солнечной девочкой, будучи ребенком, я часто выступала с мамой. Детство, проведенное с ней, приучило к тому, что на меня все время смотрят. По многим красным коврам мне довелось пройти, я знаю как встать, чтобы хорошо выглядеть на фото, и как улыбаться на камеру, даже когда улыбаться совсем не хочется. По крайней мере, раньше я умела. Теперь уже нет. Все это осталось в предыдущей жизни. В подростковые годы я все реже выступала с мамой, а после двадцати жила незаметной жизнью учительницы музыки в школе и преподавателя игры на фортепиано. Но, будучи дочерью Кэти, а позднее став женой музыканта и артиста Симона Хюсса, я никогда не выпадала из света прожекторов насовсем. Появлялась вместе с ними на страницах журналов. Но теперь именно эта фотография будет мелькать, когда меня станут упоминать в СМИ: бледная женщина в инвалидном кресле с пустым взглядом, бритым черепом, в наручниках, прикрепленных к мощному поясу вокруг талии, с белым медицинским скотчем на пол-лица. Поездка в Бископсберг занимает сорок минут, но кажется мне бесконечной, поскольку обезболивающие перестали
