Когда идет дождь… Посвящается Э. Бикбовой-Шевчук: (Наброски откровений одной прекрас. души…)

Повесть ни в коем случае не претендует на полную документальность, она является художественным произведением с вводом стихов и размышлений автора.

Автор благодарит за представленные материалы Бикбову Лилию Федоровну.

I

Над Ленинградом январское небо. Черные, рваные облака и простертая длань великого Заандамского плотника. Обреченно приняв сумерки, замерли припорошенные снегом зеленые фигуры скульптур Исаакия. "Скорая" несется, разворачивая улицы. Улицы холодные, как будто в них уже кто-то умер…

Как она разламывается, эта моя голова! Петенька, сынок, выскочил из комнаты в коридор и протянул мне белую вешалку плечики для одежды:

— Мам, лебедь!

У него босые ножки, такие белые на темном полу, и пальчики на них петушиными гребешками. Лебедь, белая-белая, и крылья…

Я проваливаюсь в бездну… Или бездна в меня?.. Как трясет. невыносимо. Юра? Что он говорит? Плохо слышу… "Скорая" без рессор? Бред какой-то…

— Томограмма… Институт мозга… приемный покой. Почему покой? "Над вечным покоем"… Чья это картина? Не помню. Там небо огромное и вечное, и церковь летит к нему… А-а, сделайте же что-нибудь! И скорей бы покой…

На каталке везут быстро, как к поезду чемоданы. Коридоры, повороты. Безликие и тошнотворные потолки. И вдруг свет, резкий и ослепительный…

Летающая тарелка над головой. Это из ее иллюминаторов свет… И глухие голоса. — Рост? А вес больной?

Инопланетяне. Лиц не видно. Одни глаза. — Кислород!

Мужской голос негромко отсчитывает слова, как мелочь на сдачу… Ко рту подносят что-то со шлангом от противогаза и что-то делают с руками.

— Сколько кубиков?

Интересно, каких кубиков? Красных, синих, желтых?…

— Дышите! Больная, дышите! И все…

В ординаторской притушен поздний свет настольной лампы. Медсестра, полная красавицы в белом колпаке, пристально смотрит на сидящего за столом напротив дежурного врача. Рядом вторая медсестра, веснушчатая, совсем молоденькая, как подросток, старательно записывает в больничную карту, приговаривая себе под нос:

— Поступила 17 января 1992 года. Знаете? — Она отрывается от записи и щурит глаза на лампу — той, что сейчас оперируют 24 года. Она с 1967-го. Там — внизу, в коридоре ее муж. Я видела. бледный весь… Такой — очки, нос…

— Может быть.

Рассеянно отвечает полненькая. У них с дежурным врачом поединок взглядов и невнятных, со всплеском тихого смеха, коротких фраз… В воздухе повисает что-то вялое и почти осязаемое.

— Так это Шевчук, малышка. Тоже мне — очки, нос — ухмыляется дежурный. "Не стреляй!" — это ж он. Ты даты везде проставила? Ну спасибо и на этом. Помогла.

Веснушчатая откладывает в сторону больничные карты и, чтоб не мешать тем двоим, встает из-за стола и нехотя идет к двери мимо кушетки, на которой так бы отлично сейчас вздремнуть…

В коридоре пустынно и тревожная тишина. Сонный мозг ловит уползающий за угол поворота драконий, с омерзительным блеском, хвост времени. Над аркой проема дергается стрелка круглых часов.

Из операционной на девушку движется каталка. Она и сопровождающие ее фигуры растут, увеличиваются, расплываясь контурами…

— Куда ее? — пугается, очнувшись, веснушчатая. — В реанимацию.

Из белоснежного кокона повязки — почти мертвое лицо. на нем вдруг дрогнули веки и зашевелились спекшиеся губы, словно больная заговорила быстро, быстро и беззвучно. И опять дуновением смерти безжизненная маска на лице…

На руку села бабочка. Она сложила свои крылышки парусом и оцепенела.

— Почему ты села мне на руку? тебе грустно? Или, наоборот, все равно с кем поделиться радостью? Давай знакомиться. Я — Эльмира. Можно звать меня просто Элей — это как тебе понравится. Я люблю рисовать, танцевать и еще возиться с кактусами. Видишь, на скамейке лежит ошейник? Это для моей собаки. У меня ее пока нет, но обязательно будет. Вот только брат от аллергии вылечится. Ну, это все, что я могу о себе рассказать. А ты? Ты ничего не расскажешь мне о себе? Нет? Ну, и ладно! Нам с тобой и так хорошо на этой скамейке! И солнышко греет! Можно зажмурить глаза, вот так, и тогда все вокруг запляшет солнечной радугой.

Эля зажмурила глаза, вытянула ноги и подняла к солнцу лицо.

— Ты бы точно обалдела, если б увидела мои кактусы. У меня их много — целая коллекция. Завтра на выставке кактусов они будут такими стеснительными. К ним не сразу подойдут. Зато потом, когда заметят! У-у, в общем, мои кактусы, наконец же, поймут, какие они замечательные и станут