Васька закашлялся, вздулись на висках жилы. Эфес уткнулся в рёбра.

Его вдруг понесло вбок, покачивая. Что-то дробно перестукивало внизу, он не обратил на это внимания. Против алтарных врат висели в воздухе казаки, опутанные волосатыми древесными корнями, с которых осыпались комочки земли и черви. Корявые ветки заломили им руки. Жёсткая кора давила на спины, затылки прижаты к расщепленным стволам, лбы перечёркнуты гибкими ветвями, под локти пропущены толстые суки. Столпы мелко переступали пучками корней по трухлявому полу алтаря. Казаки покачивались вместе с ними, словно стояли на настиле дощаника в сильную волну.

Шило дико вращал глазами, закусив грязный корень, рвущий ему рот. Сабля болталась на боку, рубаха разорвана. Весло зажмурился и шевелил губами, борода тряслась, но он не ронял ни звука. Лычко глядел куда-то вниз недвижным взглядом. Патронная сумка, прижатая к его боку, лопнула по шитью, чёрные зёрна пороха сыпались из раздавленной натруски, мешаясь с комками земли между шевелящихся корней внизу.

У престола, едва возвышаясь на ним, стоял торфяной старичок.

Роста в нём было аршина полтора. Платье из мшистых нитей, травы и лишайников волочилось по полу. Зелёный пух окружал морщинистую плешь, топорщась за вытянутыми ушками. Запавшие глаза лучились изумрудным светом с оранжевой искрой. Он жевал тонкими коричневыми губами, кончик носа-щепки дёргался, бородавка шевелилась. Коричневые пальцы подёргивались, сгибаясь в суставах, и походили на лапки мезгиря. Ногти щёлкали, ударяясь друг о друга, как высушенные кости.

— Эй, — прохрипел Рычков.

Горло сдавило. Васька задёргался.

Старичок коротко глянул на асессора и прошёлся вкруг престола. Посмотрел в угол, где ворохом хвороста валялся изломанный жертвенник. Потёр ладошками. Сухой шелест, с котором катит ветер жёлтые листья по голому подлеску, пронёсся по церкви. Храм покачнулся. Снаружи задвигалось, заходило. Что-то на мгновение перекрывало свет в алтарных окошках и отскакивало. Скрип, стон, шелест и треск давили на стены снаружи. Сруб похрустывал, углы ходили ходуном, словно его пытались скрутить, как бабы на реке отжимают пахучее, сдобренное мыльным корнем бельё. Из щелей между брёвен сыпался конопатный мох, щели обнажались, как старые раны, из темноты над головой сыпалась труха.

Васька дёрнулся, но, кажется, сросся с деревом, к которому был притянут. Он скосил взгляд вниз. Через грудь обернулся сырой корешок с нитяными волосками. Он смотрел на казаков, видом их поверяя свои ощущения. Лоб, шея схвачены корнями. Под локтями толстые сучки. Ноги опутаны ветками и корнями. И его столб позорный тако же топчется на месте, перебирая щупальцами корней. Нельзя посмотреть, но качало Рычкова из стороны в сторону, как на галере у Готланда.

В иссохших лапках старичка появилась деревянная ступка. Шевеля носом, он толок что-то чёрным пестом, растирал и шевелил губами. Борода дёргалась. Шляпки поганок отломились. Ножки влажными срезами блестели среди прядей. Красная многоножка юркнула в поросли, поднялась на поверхность и ушла в глубину.

Старик щёлкнул ногтями. В окна юркнули толстые, подвижные корни, распространяя в тесном алтарном закуте запахи земли и сырости. Они потянулись к старику, обвились вокруг крошечного тельца, как ластящиеся кошки. Тот ухватил один отросток, сдавил. Но бледном стебле набухли кровяные почки, разрастаясь мухоморными шляпками: красными, в белых лишайных пятнах. Вспучились, пошли трещинами, обнажая мясистое нутро. Старик повёл ступкой, подставляя в тот самый миг, как почки лопнули, просыпая белёсые семена: какие угодили в ступку, иные просыпались. Человечек отпустил обмякший корешок, ухватил другой. Ощерился. Зубы у него были крупные, лошадиные. С зелёным камнем у коричневых дёсен. Он поднёс извивающийся корень ко рту. Скусил. Волна дрожи прошла по отростку, с откуса брызнул чёрный сок. Старик подставил ступку, сцеживая густую жижу, сжимая и поглаживая обрубок, как коровий сосок.

Когда по-над краем заплескало, пролилось, старик бросил корень.

Отростки обмякли, втянулись в окна. Дед помешивал пестом, роняя густые капли на пол, и бросая колкие взгляды на пленников из-под кустистых, мшистых бровей. Приготовления к богомерзкому таинству заканчивались.

Васька угадал это в миг, как торопливо заходили у старичка руки, дёргано, суетливо; как приподнялись покатые плечи; как зашевелился пух вокруг плеши; как наново задёргался нос с бородавкой, словно клюв у падальщика. Столбы с опутанными казаками замерли, да и Рычков более не ощущал колыхания и качки. Мхи в углах засветились зеленовато-синими, гнилушкиными огнями, от пола до самой кровли…

Кровь застучала в виски сильно, с оттягом. Холодный пот потёк по спине. Ай да унтер! Вот Васька гвардеец, чёрт ловок! Исполнил наказ господина майора, Ушакова Андрея Ивановича! Понудил выказать себя того, кто «знать не знает никакого, анператора…», а заодно и «царя-батюшку, Петра Ляксеича». Только конец один — в пень головой!

Старик вдруг вытянулся, разросся в две сажени. Раздались плечи, протянулись руки, и ступка в огромных лешачьих ладонях сказалась не больше напёрстка. Он поворотился к Ваське спиной. Потянулся направо ступкой.

— Ыы-ы-ы-ы! — замычал Весло, завертел головой так сильно, что побежала кровь со лба, из-под гибких пут.

Шило задёргался, норовя качнуться к побратиму, на выручку. Вздулись на шее жилы, толщиной не менее пут, тяжёлой синий кровью налилось лицо. Всё тщета. Старик подносил ступку ко рту Весла. Тот отворачивал голову и косился круглым жеребячьим глазом. Пот и кровь стекала за ворот. Тесёмка нательного креста потемнела. Ступка коснулась сжатых губ казака. Он было дёрнулся, но движение это отразилось только в глазах. Зашевелилось у него за плечами, словно жирные черви поползли по щекам корешки, ощупывая искажённое мукой и животным ужасом, лицо. Обхватили нос, зажали. Посунулись в рот, растягивая мокрые губы в балаганную гримасу. Запутались в куделях мокрой бороды, дёрнули…

В распахнутый рот, меж зубов казака старик наклонил ступку, заливая Веслу дыхание.

Рычков видел, как замер острый, заросший волосом кадык, как Весло тужился выкашлять жижу, но не утерпел. Заглотил. Старик отнял чару, унялись корешки, отпустили. Казак плевался и отхаркивался. Слеза выкатилась на грязную щёку.

— Что, брате?! Что!? — кричал десятник, дёргаясь в тисках, не обращая внимания на подступающего к нему неприятеля, но вскорости принуждён был замолчать — корни облепили голову. Богомерзкое причастие продолжалось. Поднимались морщинистые руки, опрокидывалась посудина. Шевелились, отдельной жизнью живущие,