политическое покровительство. Исповедуя культ Байрона, Дизраэли был подчеркнуто экстравагантен в одежде и манере говорить. Все эти качества выделяли его на общем фоне как человека, чуждого условностям, непредсказуемого — и в силу этого ненадежного. То, что такому человеку удалось стать премьер-министром, да еще в атмосфере сугубой строгости нравов викторианской эпохи, действительно кажется трюком иллюзиониста. Пусть так, но шел он к цели очень долго. Прежде чем стать премьер-министром впервые, причем на довольно короткий период, Дизраэли тридцать лет оставался членом парламента, а занять этот пост на полный срок он смог, когда ему было почти семьдесят.

Надо сказать, что то, как именно противники Дизраэли нападали на него, странным образом свидетельствует и об уважении, которое он им внушал. Кто такой, в конце концов, авантюрист, если не человек, идущий к успеху, несмотря на все препятствия? Кто такой иллюзионист, если не человек, столь блестяще одаренный, что обычный разум не способен понять, как ему удается добиваться желаемого результата? Гладстон уловил эту двойственность, когда не без восхищения говорил о «дьявольском уме» Дизраэли. В то же время на взгляд благожелательного человека успешную политическую карьеру Дизраэли можно было счесть подтверждением английской меритократии^[4], которая даже еврею давала шанс достигнуть вершин власти. В 1868 году, когда Дизраэли впервые стал премьер-министром, королева Виктория поздравила его именно в таком духе: «Он может гордиться, что занял столь высокий и ответственный пост благодаря собственному таланту и успешному служению своему суверену и своей стране». Или, как сказал Дизраэли французский политик Гизо: «То, что именно вы возглавили консервативную партию, представляется мне величайшим триумфом либерализма».

Тем не менее Дизраэли, живший в эпоху расцвета английского либерализма, сам был убежденным противником либеральных идей. Он не верил в то, что называл «сомнительным принципом религиозной свободы», и был рьяным защитником англиканской церкви, имевшей государственный статус. Землевладельцев, своих политических союзников, Дизраэли с особой приязнью называл «английскими джентльменами» и противостоял любым посягательствам на их привилегии. Он завоевал политическую репутацию, противодействуя свободной торговле, и на протяжении десятилетий выступал против всеобщего избирательного права. Когда либералы приветствовали борцов за независимость в Италии и Польше, Дизраэли неизменно оставался враждебен к охватившему Европу движению за национальное освобождение, полагая его следствием злокозненной деятельности «тайных обществ». В своих романах он даже мечтал о возвращении в Англию феодализма — политического устройства, при котором власть парламента будет урезана, власть монарха восстановлена, а умиротворенное простонародье покорно своим естественным правителям.

Если бы успех политического деятеля измерялся его способностью претворять свои идеи в реальность, то следовало бы признать, что Дизраэли как политик потерпел фиаско. В качестве критика викторианских материализма и утилитаризма Дизраэли не уступает таким пророкам и мудрецам своего времени, как Карлейль, Арнолд, Рескин^[5] и другие великие мыслители, которые писали о том, сколь пагубные последствия для духовной и общественной жизни Англии несет прогресс. Однако как их, так и его идеализм не мог остановить движущие силы эпохи. Гладстон, который начал свою карьеру как тори, а закончил ее как радикальный либерал, оказался прав, когда, обращаясь со страстной речью к Дизраэли и другим консерваторам, утверждал: «Вам не под силу бороться с будущим. Время на нашей стороне. Огромные общественные силы пришли в движение во всей своей мощи, во всем своем величии, и шум ваших дискуссий ни на миг не сможет им помешать <…> — эти силы против вас».

Различие, естественно, имеется, и состоит оно в том, что Дизраэли был не просто критиком викторианской эпохи, но и одним из ее ведущих политических деятелей. Как лидер консервативной партии он был вынужден соотносить свои идеалы с реальными возможностями, а как человек весьма честолюбивый — почти всегда проявлял готовность к компромиссу для достижения власти. Важнейшим достижением Дизраэли в области законотворчества стал Второй билль о реформе 1867 года, согласно которому право голоса получило большинство глав хозяйств мужского пола, то есть введена норма еще более либеральная, чем та, которую были готовы рассматривать сами либералы. Именно этот успех привел Дизраэли в кресло премьер-министра, однако для твердолобых консерваторов типа Солсбери одобрение Второго билля стало «политической изменой, не имеющей себе равных в истории британского парламента». В результате на Дизраэли обрушились обвинения в оппортунизме и лицемерии, а он и без того уже внушал недоверие как автор романов, денди, авантюрист и, разумеется, как еврей.

О еврействе Дизраэли никто не забывал, оно неизменно оставалось в центре внимания. «Любой англичанин, столкнувшийся с Дизраэли, — писал один его современник, — мгновенно чувствовал, что перед ним иностранец». Не имело значения, что Дизраэли, как и его отец, родился в Лондоне и изъяснялся исключительно на английском языке. Не имело значения даже то, что он был христианин, крещенный в двенадцать лет, и с тех пор пребывал в лоне англиканской церкви. Будучи евреем, Дизраэли принадлежал к чужой расе, а потому отличался от представителей нации, которой руководил, и своим обликом, и, по мнению многих, приверженностью иным ценностям и иным мировосприятием. «Он так и не принял полностью английский образ жизни», — писал Уинстон Черчилль, полагая, что Дизраэли всегда оставался иммигрантом в стране, где родился.

Отличие внешнего облика Дизраэли, как казалось, отражало и его духовное своеобразие, что отчетливо видно из описания визита Дизраэли в Шотландию в 1867 году, которое оставил его очевидец сэр Джон Скелтон: «Всесильный маг с оливковой кожей, угольно-черными глазами и высоким куполом лба (купол отнюдь не христианского храма), он не похож ни на одно знакомое нам живое существо. <…> Лицо как никогда напоминает маску, в глаза бросается разительное отличие от простых смертных. Я мог бы с той же легкостью представить, что сижу за одним столом с Гамлетом, или Лиром, или Вечным Жидом».

Любопытно, что далее в своем описании Скелтон порицает тех, кто считает Дизраэли «чужаком», и задает вопрос: «Что такое для него Англия, или что значит он для Англии?» По его мнению, Дизраэли без сомнения принимает интересы Англии близко к сердцу: «Англия — это Израиль его