за свой привычный столик у окна.

Сел к ним спиной. Почему-то я боялся взглянуть на них.

– Возьми ложку и ешь, – услышал я лысого. – Вон как ребенок уплетает. Вкусно?

– Да, – робко ответила девочка.

Некоторое время все было тихо за спиной, только стук ложек раздавался. Вдруг я услышал рыдание. Поначалу я подумал, что человека душат, и оглянулся.

Мужчина в очках загородил лицо руками. Его худые плечи тряслись.

– Тихо, – сказал лысый, взглянув на меня затравленно. – Ребенка напугал.

Мужчина в очках стих. Отнял от лица руки.

И я, и девочка, да и все в столовой смотрели на него.

– Зачем было ее убивать? – недоуменно спросил он.

Лицо у него было мокрое. Из носа текло.

– Пошли, – сказал лысый. И встал.

Девочка таращилась на мужчину в очках.

– Пойдем, – велел ей лысый.

– Я еще компот не выпила, – сказала девочка.

Он так взглянул, что она тотчас встала. Он схватил мужчину в очках за плечо и потянул. Мужчина покорно поднялся.

Я отвернулся к окну. Доел простывшие макароны.

За окном я видел территорию кинофабрики. Несколько корпусов.

Съемочный павильон. Стену под колючей проволокой. Вход в подземный бункер со своей охраной. Там была лаборатория. Я воображал себе темную комнату с кушеткой и проводами, идущими от нее к приборам, стеллажи со снами в жестяных коробках, стеллажи с делами на эти сны; дела составлены рукой той женщины или того мужчины, что плакал по ней.

Здесь, у окна, я увидел, как открываются ворота и на студию въезжает черная “эмка”.

Никуда меня не вызывали, следователь сам пришел в мою будку. И телефон на этот раз не предупредил. Со следователем был молодой близорукий человек. Он стенографировал в блокнотик. Я вообразил, что следствие ведется по делу убийства сотрудницы научно-исследовательской киностудии. Другого мне и в голову не пришло. И потому поначалу был откровенен до глупости. И вопросы его меня насторожили не сразу.

– В чем состоят ваши обязанности? – спросил следователь.

– Я киномеханик.

– То есть? Что вы конкретно делаете?

– Показываю кино.

– Что за кино?

– Что здесь лежит, то и показываю.

– Но сами вы что-то думаете о том, что показываете? Вы же видите, что показываете?

– Разумеется.

– Что – “разумеется”?

– Разумеется, и вижу, и думаю, и понимаю.

– А именно? Что же вы видите?

– Сны.

– Что?

– Да, почти в буквальном смысле. Ученые восстанавливают сны, так чтобы их можно было снять на кинопленку, вновь превратить в видения.

Следователь раскрыл учебник на моем столе. Брови его поднялись.

– Вам не кажется, что это довольно бессмысленное занятие?

– Что? Английский?

– Нет. Сны.

– Почему? Это ведь не лженаука. Их же все видят. Каждый человек. Это нельзя отрицать.

– Никто и не собирается.

– Ну вот. Мне их изучение кажется очень важным, очень серьезным делом. По ним можно понять что-то.

– Что?

– Что-то важное.

– Мракобесие. Самое настоящее мракобесие. Недаром она из окна выбросилась.

– Кто?

– Что вы так побледнели? Выпейте воды. Сотрудница ваша выбросилась.

Вы ее должны знать. Каждый день она к вам кино смотреть ходила.

Я еще не сообразил, еще не собрался, еще был растерян и уязвим.

– Послушайте, это ужасно. То, что вы говорите. Какое мракобесие? Тут что-то не так. Она не могла выброситься.

– Откуда вы знаете?

Он смотрел на меня холодно.

– Я ничего не знаю. Но то, чем она занималась, – сны, – это серьезно.

– Сны – это обрывки дневных впечатлений. Хаос. Случайное переплетение. Что-то вдруг всплывает в сознании. И все.

– Нет-нет, вы ошибаетесь, вам не со мной надо поговорить, а с учеными, я могу только сказать, что это не хаос, это – правда.

– Что?

– В каком-то смысле реальность – ложь, а сон – правда.

– Очень интересно.

– В этом, как вы говорите, хаосе есть направление, есть вектор, который и выводит человека…

– Куда?

Я подумал, что его холодный, вежливый взгляд похож на взгляд врача-психиатра. Он смотрел на меня как на безумца. И я опомнился.

Опустил глаза, будто завравшийся школьник:

– Не знаю.

– Что не знаете?

– Ответа на этот вопрос. Да и вообще. Я как-то плохо соображаю сегодня.

Он прекрасно уловил мою интонацию и усмехнулся:

– Уроки не выучили? Ну ладно. Давайте в следующий раз. Когда получше подготовитесь.

Он очень легко прекратил разговор, лишь только почувствовал мое сопротивление. Вежливо со мной попрощался. Секретарь был бессловесен.

До конца рабочего дня никто меня не тревожил. Грянул телефон. И отпустил меня домой.

Я появился у проходной в шесть вечера, как всегда. Распорядок мой никогда не нарушался, хотя кинофабрика работала круглосуточно. Но я давал сеансы лишь с девяти до восемнадцати, даже если это были рабочие материалы, дубли, актерские пробы и в зале сидели только члены съемочной группы.

Не раз, покидая фабрику, я ловил себя на мысли, что не хочу уходить; хочу остаться и увидеть, что здесь происходит ночью. Как будто я был маленьким мальчиком, который думает, что, когда он засыпает, его игрушки и все вещи в доме оживают. Стоит лишь ему закрыть глаза и забыться, произойдут таинственные события. Сон для ребенка – небытие. Инобытие оставленного им мира.

Я всегда тянул, шел медленно по вымощенной красным кирпичом дорожке.

Территория была в основном безлюдна, редко кто проходил от корпуса к корпусу. Конечно, съемки проводились не только в павильонах. На натуру выезжали даже в Среднюю Азию. Но сама территория фабрики была строго убрана, и случались секунды, особенно ранними зимними вечерами, когда мне казалось, что здесь вообще нет людей, только их сны. Фонари освещали белоснежные площадки и красные, чисто выскобленные кирпичные дорожки, их пересекающие.

В этот вечер я тоже не спешил. Но не потому, что хотел остаться

(разве что невидимкой). Я хотел покинуть фабрику как можно скорее, но боялся ускорить шаг, выдать свое желание, свой страх. “Эмка” стояла перед бункером, и мне казалось, что человек на заднем сиденье, с бумагами на высоко поднятых коленях не сводит с меня глаз. Мне казалось, что на меня смотрят из окон столовой и даже из вентиляционных отверстий под крышей съемочного павильона.

На проходной я предъявил пропуск. И мне почудилось, что охранник держит его дольше обычного. И долго внимательно смотрит мне в лицо.

Он возвращает мне книжечку. Поднимает шлагбаум. Я выхожу. Второй охранник, в стеклянной будке, неотступно смотрит мне в спину.

Кинофабрика пряталась в лесопарковой зоне. К трамвайной остановке вела липовая аллея.

Стояла тихая, сиреневая оттепель. Я шел под высокими, спокойными липами. Услышал звон трамвая и бросился бежать. Трамвай ходил редко.

Я успел запрыгнуть.

Здесь была конечная,