крепость, положенные на теплые изразцы застывшие с холода руки – все это меня и радовало, и даже умиляло. Как ни смешно звучит это слово.

По субботним вечерам всей квартирой ходили в баню. После бани мы, мужчины, заворачивали в пивную у рынка. Женщины уводили детей домой, затевали стирки. И когда мы возвращались, под потолком огромной, тесно уставленной шкафчиками, примусами, столиками кухни сохло белье, загораживая и без того бедный электрический свет.

И вот как-то в одну из таких суббот я вошел вечером на причудливо затененную кухню, свежевымытый, чуть пьяный не столько от пива, сколько от усталого ощущения собственной чистоты. Собачонка, которую притащили со двора соседские ребятишки, грызла кость. Я сел на табуретку. Мать ребятишек с завернутыми по локоть рукавами раскатывала тесто. Белая мучная пыль просыпалась на крашеные половицы. И меня пронзило призрачным лезвием чувство, что все это уже было со мной.

Я знал, что не первый и не последний человек на земле, которого пронзает это лезвие-невидимка под названием дежа-вю. И не в первый, и не в последний раз оно меня пронзило. Но тогда я впервые почувствовал, что и явь может показаться сном. Если честно, я даже подумал, что явь может оказаться сном.

– О чем задумался, Ваня? – пробудила меня женщина.

Я сидел у низкой, приземистой кухонной печки. Ее топили не для тепла, а если кто-то затевал пироги. В ней был духовой шкаф. До революции на этой печи, на чугунной ее широкой плите, кухарка и варила, и парила, и жарила. Дрова потрескивали. В кухне было просторно. Никаких тебе примусов, шкафчиков, столиков, никакого белья под потолком.

Я сказал, что задумался об этом.

Женщина насыпала на черный противень муки.

– Интересно, – сказала она, – кем бы ты был в то время?

– До революции? Если бы еще раньше родился? Не знаю. Может, тем же самым. В смысле киномехаником.

– А происхождение у тебя какое?

– Рабочее. Отец, правда, магазином заведует. Но дед в депо работал ремонтником. Мать по хозяйству. Огород, корова, куры. У нас все в поселке держат.

– А кажется, что ты как будто из дворян.

– С чего это?

– Книжки читаешь. Вежливый. На одеже у тебя ни пятнышка, в комнатке ни соринки.

– Так я ведь сам чистоту навожу, собственными руками.

– Конечно. Сейчас бар нет.

– Я просто порядок люблю во всем. Я с детства ничего не разбрасывал.

Бывает, человек из дворян, а грязнуля.

– Это верно, конечно. Но ты все же, Ваня, какой-то… не свой.

– В чем я не свой?

– Не прост.

– Оттого, что книжки читаю? Так это политика партии – учиться!

– Не шуми. Тесто шума не любит. И обидеть я тебя не хочу. Ты мальчик хороший, у тебя вся жизнь впереди. Я думаю, как тебе еще в этой жизни придется. Мать с отцом далеко. Сестра своей жизнью живет. А ты будь проще. Не все задумывайся, иногда и с людьми будь. Люди, они все видят, все замечают.

После этого разговора я стал, пожалуй, еще больше сам по себе.

Сестра была меня старше на шесть лет.

Помню, я пришел из школы. Отец был в поездке. Мать достала из печи чугунок с картошкой. Мы сели ужинать. Вдруг постучала соседка, тетка

Дарья, хитрая, лукавая старуха, проныра и сплетница. Мать ее не любила. Разговоров ее не слушала и к столу не позвала. Старуха попросила у матери спичек.

Стояла с коробком у притолоки, не уходила.

– Удивительно, – сказала старуха, – до чего молодежь нынче стала самостоятельная. Взять хоть твою Нюрку. Это же кому рассказать, не поверит никто.

Мать напряглась, но смолчала.

– Три минуты видела человека, и шасть – укатила с ним. А кто он?

Может, женат и трое детей, никто не знает.

– Не горбись, – сказала мне мать.

– И надо же было этому поезду к нашей платформе подойти. Красивый, конечно, поезд, ничего не скажешь. Скорый, одно слово. Занавески белые в окнах. Окна, как хрусталь, прозрачные. Люди все за окнами чистые, красивые.

– У нас скорые не останавливаются, – сказала мать спокойно.

– А это был чрезвычайный случай. Авария на линии. Товарный впереди человека сбил. Там трагедия, а здесь вон что. Как раз обед. Твоя

Нюрка вышла на волю и семечки грызла. Многие вышли на скорый посмотреть. А он из окна глядел.

– Кто?

– Мужчина. Молодой, видный. Уж не знаю, чего он из своего вагона на нашу станцию сошел. Может, ему Нюрка мигнула. Он и вышел. Подошел.

Чего-то сказал. А когда поезд гудок дал, взял ее за руку, и она с ним пошла. Так что Нюрка твоя ту-ту, унес ее скорый.

– Ладно, Дарья Яковлевна, – сказала мать, – спички я тебе дала, ступай с богом. Ване еще уроки на завтра делать, мне тоже некогда с тобой лясы точить.

– Нужны мне твои спички, – обиделась старуха и кинула спички на пол,

– я поговорить с тобой пришла. По-человечески хотела, по-доброму.

Кто-то тебе должен был сказать.

Старуха ушла, двинув дверью.

– Подыми коробок, – велела мне мать.

На меня она не смотрела. И никогда ни со мной, ни при мне о Нюрке не говорила.

Сестра прислала письмо через месяц. Отец вновь был в отъезде. Мать велела мне прочесть письмо вслух. Она считала, что я должен все знать, но ничего ни с кем не обсуждать, даже с ней.

Уже смеркалось, и мать включила лампу.

Написано было крупным, радостным почерком: “простите, мама, простите, папа, и ты, Ванька, прости”, но вины никакой – из-за почерка, что ли? – не чувствовалось. Нюрка сообщала, что влюбилась без памяти и ни о чем не жалеет. Он – шофер у большого начальника, обеспеченный, жилье есть, расписались, она пока нигде не работает, но собирается учиться. Москва – замечательный город, “и Ванька обязательно приедет, как подрастет, хотя б посмотреть, что еще есть на земле, кроме нашего захолустья”.

Я приехал через два года, когда мне исполнилось четырнадцать. Неделю я прожил у них, пока ее муж не устроил мне комнату через своего начальника.

– Начальник моему Сереже друг, – хвасталась Нюрка. – В гости к нам ходит. Нам все завидуют.

Она так нигде и не училась, и не работала. Хозяйничала кое-как.

Обожала ходить по магазинам, обожала кино. И меня пристрастила.

Каждый вечер мы с ней пропадали в киношках, то в “Художественном”, то в “Форуме”, то в “Колизее”… Сережа по вечерам бывал редко, служил допоздна. Именно он надоумил меня, что можно пойти в механики: смотреть кино, да еще и деньги за это получать. Жаль, что скоро они с Нюркой разошлись. Он мне понравился. Он был серьезный человек, я к таким всегда тянулся.

Со времени моей новой службы обыкновенные фильмы потеряли для меня всякий интерес, казались пресными. Их старательное жизнеподобие удручало. В свободное время я сидел в библиотеке или бродил по городу. К сестре не ходил, мне даже в голову не приходило, что можно к ней зайти. Как будто я оказался где-то далеко от нее и ото всех.

Когда я