А эти двое — скорее всего — в милиции: протокол-то все равно надо составлять…
— Ай-ай-ай! Ну и нравы у нас!..
— Ай-ай-ай!.. Сергей Степанович, вам известно уже?
— Что именно?
— Нет, вы только представьте себе: ваш-то скромник Карпентьев из строительного отдела не то — в милиции, не то — в приемном покое Второй больницы…
— Карпентьев? За что?
— Ха-ха! «За что»! За то, что подрался с нашим управляющим и председателем месткома. Сразу с обоими! Как кинется на них на двоих и давай их своей тростью — по шее, по спине, по бокам… по куда придется…
— Карпентьев — по шее?!
— А вы как думали? Вот они — ваши тихони!.. Спасибо, тут случился милиционер. Дал свисток, вызвали наряд, поволокли его, голубчика… А управляющего — прямо в больницу. Говорят — перелом пяти ребер, не считая, значит, синяков там и ссадин…
— Позвольте! Вот они идут оба вместе — Карпентьев и наш управляющий и спокойно между собою разговаривают… Что же вы говорите, что они — в милиции, в больнице?..
— Тссс! Тихо! Они еще сами не знают, что между ними произошло… Давайте лучше уйдем… Тсс!.. Все на цыпочки, на цыпочки наступайте…
ТУШИНСКИЙ ВОР
Всем, конечно, известно: в начале семнадцатого века «тушинским вором» прозвали второго самозванца, который после гибели Григория Отрепьева объявил себя убитым в отрочестве царевичем Дмитрием… Именно он свой лагерь расположил в подмосковном селении Тушино. А сейчас в Тушино ходят автобусы и троллейбусы, там расположен Центральный аэроклуб. Там происходят праздники авиации, и парашютному спорту обучаются тоже в Тушино…
Вот меня и назвали однажды «тушинским вором», причем — назвали справедливо. Давно это было. Мне едва исполнилось восемнадцать лет, и я был крайне влюблен в некую Олю. И она испытывала ко мне чувство. Словом, пришло время мне познакомиться с ее родителями. Я был студент механического техникума. И мое общественное положение в принципе меня устраивало. Но перед отцом Оли хотелось показать более высокое социальное положение… Кто же не поймет такого стремления?..
А Владимир Андреевич — Олин отец — был полковник авиации в отставке. Вот я и наду-мал, чтобы завоевать его симпатии, притвориться видным парашютистом. Летчиком сказаться я боялся: тут уж сразу можно было попасться. А вот парашютистом — другое дело. У нас занима-ются прыжками с молодых лет. Это показывает храбрость и ловкость… Словом, все ясно…
Когда я пошел в гости к Олиным родителям, я утащил на этот вечер парашютный значок нашего соседа — летчика. Знаете, красивый такой эмалированный синий значок, изображающий парашют в раскрытом виде, в полете, так сказать, а к нему подвешен маленький овальчик, на котором поставлена цифра, означающая количество прыжков, совершенных обладателем значка. У соседа прыжков было двести… И я не рассчитал, что двести прыжков, пожалуй — многовато для парнишки в восемнадцать лет… Но это уже я потом сообразил, что надо было раздобыть значок поскромнее. А в тот вечер я, значит, прикрепил себе к бежевой тенниске значок на двести прыжков и отправился к Оле.
Оля меня встретила в подъезде: от нетерпения вышла навстречу… Мы взялись за руки и вбежали в квартиру. В передней Оля выпустила мои пальцы из своих и вошла в столовую. А там уже был накрыт чай. Хлопотала Олина мама — милая женщина лет сорока. А папа сидел в качалке. Он поднялся мне навстречу, светлыми глазами человека, привыкшего глядеть в небо, посмотрел на меня… На лице папы была добрая улыбка. Жестом он пригласил меня к столу.
Но вот его взгляд задержался на моей груди, и улыбка погасла.
«Ага! — подумал я. — Клюнул на мой значок! Теперь он меня зауважает…»
Но Владимир Андреевич уселся сам (при этом он не спускал глаз с «моего» значка), подождал, пока Оля и я заняли места за столом, и лишь после этого произнес со значением:
— Это что же за украшение у вас, молодой человек? — и движением подбородка он указал на парашютный значок.
— Да, вот… прыгаю понемножку… — самодовольно ответил я. Безусловно — я не авиатор. (Сам не знаю, зачем я так сказал: авиатор, а не летчик.) Но тоже, так сказать, приобщаюсь к нашим советским деловым небесам…
Оля переводила взор с отца на меня и обратно. И почему-то покраснела. Но я не придал еще значения этому признаку… А Владимир Андреевич нахмурился, помолчал и спросил:
— Сколько раз вы успели спрыгнуть?
— Я? Я это… что-то порядка (тут я нагнул голову, чтобы еще раз прочитать число прыжков, обозначенное на овальчике под парашютом)… двухсот или даже — трехсот…
— Скажите! Триста раз прыгали! Такой молодой и — нате вам! — И в голосе полковника звучала откровенная ирония.
От этой иронии у меня внутри что-то вроде лязгнуло или дернулось… В общем, я ни с того ни с сего поперхнулся и опустил глаза. А Оля почему-то застонала.
— Помолчи, Ольга! — скомандовал отец, хотя она ничего не произнесла. Та-ак. А сколько вам лет?
— Лет мне… лет мне восемнадцать… с чем-то там…
— Смотрите: какой вы широкий, молодой человек, точно считать не желаете… Прыжков у вас — от двухсот до трехсот, а лет вам «восемнадцать с чем-то»…
— Папочка, может, сперва выпьем чаю, — дрожащим голосом выдавила из себя Оля.
— Я сказал: помолчи. Та-ак… В восемнадцать лет вы напрыгали уже двести раз. Вон у вас на значке так обозначено.
— Да, — подтвердил я со вздохом. И сам почувствовал, что интонация у меня была вроде как с сожалением: мол, неприятно это, но — что ж поделаешь? — вот напрыгал уже на третью сотню…
— Сколько же раз вы прыгаете, когда попадаете на аэродром?
— Я? — переспросил я, чтобы как-то оттянуть ответ. — Я это… если уж дорвешься, как говорится, до летного поля, то, безусловно, сигаешь раз десять — двенадцать кряду…
Мне хотелось выговорить эту фразу небрежно и самоуверенно, но я и сам услышал, что мямлю очень невнятно и даже — с испугом. А Оля закрыла руками лицо и дышала прерывисто.
— Правильно! — подхватил Владимир Андреевич; он даже как-то развеселился. — А с какими вы парашютами обычно прыгаете?
— С этими… как их? — ну, с воздушными…
— Они — что же? — сшиты из воздуха?
Я сделал вид, что смеюсь такой забавной шутке. Но смех тоже получился тревожный — вроде я подавился, отправив кусок еды «не в то горло», и теперь выдыхаю с трудом и с болью крошки…
— Зачем же… хе-хе-хе… воздушные? — проговорил я наконец. — Сами парашюты — они брезентовые. В основном… Или там полотняные… Из мадапалама… из бязи.
— Из бязи, вы говорите? — Владимир Андреевич сыграл большое удивление.
— Ага. А к ним пришиты эти… ремни… лямки… в общем,