Лу Синь Деревенское представление

За последние двадцать лет я всего лишь два раза побывал в традиционном китайском театре.^[1] Первые годы я совсем не ходил в театр: и случая не представлялось, и интереса он во мне не вызывал. Оба посещения пришлись на последний десяток лет, но и из них я ничего не вынес.

Первый раз это случилось в год провозглашения Республики, когда я приехал в Пекин.^[2] Один приятель сказал, что пекинская музыкальная драма^[3] – лучшая в стране.

– Неужели ты не сходишь посмотреть? – спросил он.

«Спектакль и в самом деле может оказаться интересным, тем более в Пекине!» – подумал я. В приподнятом настроении мы с ним сразу же отправились в театр. Гром барабанов разносился по всей округе – представление уже началось.

Мы с трудом протиснулись к двери. Перед глазами замелькали фигуры в красном и зеленом, затем предстала масса голов, заполнивших все пространство, вплоть до самой сцены. Всмотревшись, мы заметили несколько свободных мест в середине зала, но когда до них добрались, сесть нам не удалось: какой-то зритель вступил в нами в перепалку.

– Нельзя! Занято… – с трудом расслышал я сквозь грохот барабанов.

Мы пошли обратно, и шли до тех пор, пока другой зритель с лоснящейся косой не показал нам на пустую длинную скамью, стоявшую сбоку. Она была уже моего бедра и очень высокая, так что ноги мои на добрую треть не достали бы до полу. Взобраться на нее у меня не хватило духу. Вдобавок я еще вспомнил скамью, на которой бьют палками, учиняя самосуд. Волосы у меня встали дыбом, и я бросился вон.

Отбежав довольно далеко, я вдруг услышал голос приятеля:

– Что случилось?

Оглянулся и только сейчас заметил, что тащу его за собой.

– Куда это ты несешься? И почему молчишь?

– Извини, дружище, – ответил я. – В ушах у меня такой гул, что я буквально ничего не слышу.

Вспоминая об этом случае, я каждый раз недоумевал. То ли спектакль был слишком плох, то ли в последние годы мне вообще но нравилось быть зрителем в подобных театрах.

В другой раз это случилось, точно не помню, в каком году, но, в общем, во время наводнения в провинции Хубэй и еще до смерти Тань Цзяо-тяня.^[4] Билет в Первый театр, ценой в два юаня, давал право на посещение спектакля в пользу жертв. Среди знаменитостей, принимавших в нем участие, был и Цзяо-тянь. Говоря по правде, я купил билет, чтобы отделаться от сборщика пожертвований и еще под влиянием театралов, которые, пользуясь случаем, убедили меня в том, что просто немыслимо не видеть игры Тань Цзяо-тяня.

И вот, позабыв, с каким ужасом я несколько лет назад бежал от шума и грохота, я отправился в Первый театр, – жаль все же было выбросить билет, который так дорого обошелся. Разузнав, что Тань будет выступать поздно, что Первый театр – современное здание и там не придется занимать место с боя, я успокоился и только в девять часов вечера вышел из дому. Надежды мои, однако, не оправдались: зрительный зал, как всегда, оказался переполненным – ступить некуда. Втиснувшись в толпу зрителей, я издали слушал пение артиста на амплуа благородной старухи.^[5] Изо рта у старухи торчали две свернутые фитилем бумажки, рядом с ней стоял черт – служитель ада. Я все думал, кто бы это мог быть, но когда на сцене появился буддийский монах, стал догадываться, что это, возможно, мать My Ляня.^[6] Не зная, что за знаменитость исполняет эту роль, я обратился с вопросом к толстяку, прижатому ко мне слева.

– Гун Юнь-фу!^[7] – буркнул тот, бросив на меня презрительный взгляд.

Я покраснел, стыдясь своего невежества, решил никого ни о чем больше не спрашивать и продолжал слушать пение артистов, исполнявших роли благородных девиц, субреток, добродетельных старцев и еще уйму каких-то ролей, о которых я и понятия не имел. Я смотрел, как разыгрывали на сцене большую общую драку, потом, как сражались герои по двое и по трое. Вот уже десять часов, одиннадцать, половина двенадцатого: наступила полночь, а Тань Цзяо-тянь все не появлялся. Впервые в жизни ждал я так терпеливо, хотя рядом со мной сопел толстяк, со сцены несся оглушающий звон гонгов и грохот барабанов, а перед глазами без конца мелькали зеленые и красные фигуры. К тому же было уже двенадцать часов ночи, и я вдруг понял, что мне не нравится быть зрителем в подобном театре. Я повернулся, чтобы протиснуться к выходу, и тут же почувствовал, что место за моей спиной уже занято: видимо, толстяк сумел перевалить половину своей эластичной туши на освободившееся пространство. Пути к возвращению были отрезаны, и мне пришлось проталкиваться все дальше и дальше, пока, наконец, я не выбрался из главного входа на улицу.

За исключением рикш, ожидавших разъезда, здесь почти никого не было. У входа человек десять все еще глазели на афиши, да поодаль стояло несколько мужчин. «Вероятно, ждут женщин, чтобы проводить их после спектакля домой», – подумал я.

А Тань Цзяо-тянь так и не появился…

Чистый и бодрящий ночной воздух освежил голову. Впервые после приезда в Пекин дышалось так легко.

Этой ночью я распрощался с китайским театром и с тех пор больше не думал о нем. Даже если мне случалось проходить мимо парка, в котором он находился, между нами не возникало контакта. Духовно же мы давно разошлись в противоположные стороны: один к южному полюсу, другой – к северному.

Но вот несколько дней тому назад я от нечего делать перелистывал какую-то японскую книжку. К сожалению, не запомнил ни ее названия, ни автора. Написана она о китайском театре. В одной из глав говорится, что от китайских представлений с их оглушительной музыкой, пронзительным пением и акробатическими прыжками голова идет кругом. Их нельзя ставить в помещении. Зато, когда смотришь спектакль на открытом воздухе, где звук рассеивается, да еще издали, начинаешь ощущать его особую прелесть. Японский автор высказал именно то, что я подсознательно чувствовал, но не сумел выразить. Тут я вспомнил, что самый лучший спектакль мне удалось однажды увидеть на открытом воздухе. Быть может, то далекое впечатление и повлияло на мое восприятие театра в Пекине. Жаль, что я, сам не знаю почему, никак не могу вспомнить названия топ книги.

А великолепный спектакль, о котором я сейчас упомянул, я увидел, как говорится, в далекие времена, когда мне, пожалуй, едва исполнилось лет десять – одиннадцать.

В моем родном городке Лучжэне женщина, по обычаю, может уехать на лето к своей матери, если ей не надо оставаться за старшую в доме мужа. Бабушка со стороны отца тогда была еще крепка, по почти все хозяйство уже перешло к моей матери, и она не могла подолгу гостить у родителей. Вырваться на несколько дней ей удавалось только после уборки