завершить наше восстание. — В словах Хамида была та самая уверенность, против которой он сейчас возражал. Но он меньше всего думал о себе, меньше всего заботился о своих внутренних сомнениях или противоречиях. — Четыре года мы с успехом ведем борьбу, хотя этот успех нам дался недешево, и почти вся пустыня уже свободна. Но от этого последнего дела зависит судьба восстания, и, чтобы не потерпеть неудачи, я должен решать с осторожностью.

— Так решай же наконец, Хамид. К черту судьбу, к черту случай, к черту эти дурацкие колебания, которые нас задерживают! — Гордон с силой сжал руки, раздраженный необходимостью взвешивать все за и против, потом продолжал уже совсем другим, деловито настойчивым тоном: — В конце концов, это лишь вопрос географии. Либо мы идем на юг и захватываем английские нефтяные промыслы, либо идем на север, овладеваем аэродромом и лишаем Бахраз его последнего оплота в пустыне. И то и другое нужно, а потому любое решение будет правильным.

— Любое решение будет неправильным, — с горечью возразил Хамид. — Вот почему я и говорю о судьбе. Смотри! — Он повернулся спиной к перевалу и широким движением руки обвел тонувшую во мгле пустыню, из которой так плавно вздымался горный склон. — Здесь, в пустыне, лежит наше прошлое, наши долголетние страдания, которые теперь приходят к концу. Тридцать лет назад мы освободились от турецкого ига. И тогда же, тридцать лет назад, англичане навязали нам другое иго, отдав нас под власть приречного государства Бахраз. Бахраз! Тридцать лет живем мы под гнетом его городов, откуда идет к нам беда, разложение, гибель. Великий бог! Чего только мы не натерпелись за это время! Карательные отряды, бомбы и виселицы, разорительные налоги, постоянное ущемление свободы племен! Как легко они сломили могущество моего покойного отца, коварно натравляя одни племена на другие! Как легко уничтожили наши пастбища, наши верблюжьи ярмарки, все наши исконные и верные средства к существованию! Как часто обрекали наших молодых людей на бесцельное бродяжничество, разрушали основу основ нашей жизни. А сколько раз мы поднимались против них и терпели неудачу! Каких трудов стоило сплотить воедино угнетенные племена и пядь за пядью освободить нашу родную пустыню от полиции Бахраза, от его проклятой армии, от жестокого Бахразского легиона! Да сжалится бог над нашими мучениями!

— Но ведь теперь мы победили! — решительно заявил Гордон, как будто скорбь, звучавшая в жалобах Хамида, придала ему бодрости в его стремлении скорей преодолеть все последние препятствия. — Что еще осталось освободить? Лишь кусочек земли, узкую полосу у окраины пустыни, несколько племен. Отнимем у бахразцев Джаммарский аэродром, и им больше неоткуда будет угрожать нам в пустыне.

Хамид схватил Гордона за локоть и засмеялся в неожиданном приливе радости. — О брат мой! — сказал он. — Как я люблю, когда ты то бранишься, то утешаешься надеждой, то сыплешь проклятиями в увлечении нашим делом. Аллах, что за человек!

Хорошо зная ум Хамида, Гордон не стал переоценивать эти признанья, хотя вообще он был более чувствителен к знакам расположения со стороны арабов, чем то допускала его английская сдержанность.

— Если я — человек, — сказал он без лести, — то меня сделало им восстание племен.

Он почтительно поднес к губам край одежды Хамида. — Твой слуга, — скромно заключил он. Потом сунул руку за широкий пояс и вытащил какой-то спрятанный в его складках предмет. — Смотри! — сказал он, мгновенно оживляясь. И уже простым, свободным от всякой нарочитости движением протянул Хамиду небольшой камешек цилиндрической формы, гладко отполированный, но лишь тускло переливающийся в голубоватом сиянии луны. — Я привез тебе в подарок диоритовую бирку. Она мне попалась случайно, когда Али выгребал навоз из заброшенного колодца, который вечно поганят Талибовы верблюды.

— А что это такое? — спросил Хамид, бережно взяв камень своими тонкими, длинными пальцами и стараясь рассмотреть его получше при свете луны.

Следя за пальцами Хамида, ощупывающими камень, как диковинное и бесценное сокровище, Гордон вдруг заколебался. — Да так, пустячок, — сказал он. — Брось его, Хамид. Зашвырни подальше в пустыню, там его настоящее место.

— Нет. Скажи, что это?

Гордон вздохнул. — Редчайшая и непохожая частица тебя самого, Хамид. Но она мертва. Когда я был ученым-историком, я мог охотиться за такой игрушкой, словно за настоящей драгоценностью, тратя на это чуть не все свое время. А теперь я держу ее в руках и она ничего для меня не значит.

Хамид потер камешек в пальцах, чтобы согреть его. — Что же это все-таки? — спросил он. — Магнит? Или осколок какой-нибудь звезды?

— Слишком простое объяснение, — возразил Гордон. — Нет, друг, мертвые звезды здесь ни при чем. Это твоя родная Аравия, чистейший арабский полевой шпат, — то, из чего был сотворен мир. Это древнее Египта, Шумера и Аккада. Аравия существовала задолго до самых ранних цивилизаций, известных истории, но в нынешней Аравии не осталось никаких следов той Аравии. Ни утвари, ни письмен. Упоминания о ней встречаются только в египетских и шумерийских надписях или в месопотамских проклятиях. Но мы знаем, что еще за две тысячи лет до нашей эры город Лагаш получал из Аравии строевой лес и порфировый диорит. Семьдесят лет назад некий австрияк по фамилии Глазер нашел такой вот цилиндрический камешек, и считалось, что это единственная сделанная в самой Аравии находка, относящаяся к ее раннему, первобытному существованию.

— Но что же это такое?

— Когда-то на такие вот камешки-бирки велся счет количеству вывозимой породы. Но это было давно, две тысячи лет назад. А сейчас это просто редчайший и оригинальнейший памятник арабской древности. — Он пожал плечами. — Ученые Европы и Америки ничего не пожалели бы, чтобы его заполучить. Но я решил, что совершу своего рода акт исторической справедливости, если подарю его тебе. Заметь, это жертва с моей стороны. Я прославился бы на весь мир, если бы ткнул этот камешек в нос моим бывшим собратьям по профессии. А я преспокойно расстаюсь с таким верным залогом славы!

Гордон смеялся, но Хамиду это не показалось смешным. — Ты должен написать своим собратьям.

— Нет, нет, ни за что! — в ужасе воскликнул Гордон. — Пусть это останется нашей тайной, Хамид. Для них этот камешек дороже золота. Для нас же с тобой он может иметь цену, только если мы сохраним его у себя. Это наше личное дело. Знак нашего пренебрежения к ним. Наша насмешка над всеми историками. Наш плевок в лицо истории как науке. Отвези это в свой дворец в Истабале, спрячь в шкатулку, и пусть лежит там, пока не