прислонив тебя к стене — безобразие, конечно, куда смотрела классная руководительница, да и другие учителя тоже, — со всей дури давил тебе грудь своими кулаками. И ты умирал. Не очень надолго, секунд на десять-пятнадцать, но твоему другу казалось — навсегда, и он, объятый ни с чем не сравнимым чувством, что умертвил тебя — того, кто изо дня в день давал ему списывать домашние задания, шёл за него в огонь и воду, делил с ним последний бутерброд с сыром, кто с ним — единственный из всего класса — соглашался на пеший поход к Северному полюсу через лесопарк и заброшенное еврейское кладбище, кто своей грудью заслонил его от пьяного соседа дяди Васи, когда тот с пьяным криком “Опять жидёнок к нам пришёл!” не очень метко кидался своим единственным костылём, — так вот, твой друг, пережив свою порцию страха и вдоволь насытившись ею, отчаянно хлестал тебя по мордасам, и ты, мёртвый, сползший по стеночке прямо на собственный портфель, откуда выкатилось заныканное от друга яблоко, оживал, рождаясь на этот свет заново, и первое, что ты видел, был всё тот же синий школьный коридор. Потом вы с другом менялись местами, и братоубийцей становился ты.

Эпидемия фальшивого умирания охватила всю школу: от слабосильных первоклашек до накачавших бицепсы старшеклассников. До сих пор неизвестно, кто первым начал и откуда вообще всё это взялось: казалось, ниоткуда, само по себе, из-под земли, на которой стояла наша школа. Дополнительный смысл игра приобрела, когда в неё включились девочки: давить на их едва-едва начинающую расти и оформляться во что-то живое и самостоятельное грудь было ещё страшнее и ещё интереснее. Но женщины есть женщины: любое, даже самое чистое и невинное коллективное занятие они обязательно сводят к сексу, интригам, придиркам и непременному выяснению, кто лучше, а кто хуже. Вскорости к их не таким уж и ценным на тот момент грудям (ведь оставались ещё и вечные ценности — машинки, лучше гоночные, пластмассовые солдатики, для некоторых — марки, почему-то тогда, в начале восьмидесятых, весь Союз был завален мадагаскарскими марками: с бабочками, зверями и птицами) допускался не каждый, а избранные, по каким-то нам, мальчикам, непонятным критериям, наиболее достойные. А раз так, то мы тоже не оставались в долгу, а выбирали грудь побольше и поперспективнее. Короче, со временем игра сошла на нет, эрос окончательно подмял своего братца танатоса, и мы, вооружённые и впечатлённые знаниями об одной из частей женского тела, переключились на другие: губы, плечи, ноги — от коленок и выше. Не разбирающиеся в законах жизни и смерти первоклашки, недоумевающие, почему мы их предали, ещё поиграли какое-то время без нас — недолго: демон вернулся туда, откуда пришёл, — под землю, в никуда.

Но смерть есть смерть, попробуй от неё уйти, и скоро — в следующем, седьмом классе — мы снова искали те места, где она прячется и ждёт нас. Девочки — в который раз — отошли на второй план — мы лазили по крышам. С боем прорывались на чердаки, откуда было уже рукой подать до неба, вылезали изо всех щелей, захватывали на крышах участки побогаче, понеудобнее и поопаснее, сражаясь за место под солнцем с кошками и воробьями, и там сидели целыми днями напролёт, ничего не делая. Тот, кто, карабкаясь по крыше, оступался, считался героем, и о нём ещё долго рассказывали по школе истории, добавляя всё новые и новые подробности. Тот, кто терял равновесие и скользил, цепляясь за что попало, к границе между тут и там, становился кумиром, и ему позволялось что угодно, в том числе и на время забытыми девочками. Если бы кто-нибудь из нас сорвался и размозжил себе голову, то, не сомневаюсь, мы увековечили бы его образ — как минимум назвали бы его именем школу или нашу пионерскую организацию.

Но никто не срывался и не летел вниз с жутким душераздирающим криком, и это несколько тяготило. В чью-то светлую голову пришла идея нюхать на крыше пятновыводитель. Мне не с чем сравнивать: бензин, лак, клей “Момент” так и остались за пределами моего личного психоделического опыта и опыта моих тогдашних товарищей тоже: “пятнышка” нам хватало с головой, одного флакона на всех, и ещё оставалось немного для нежданных гостей — таких же, как мы, фанатов ближних странствий из соседних, 1-й и 36-й, школ. Любопытно: встречаясь на земле, мы с ними могли подраться и часто так и делали, но встречаясь на небесах — никогда. Я не хочу объяснять это ощущение родством душ или чем-то подобным, не было ни родства душ и ничего подобного, просто земли на всех не хватало — районы, улицы, дворы чётко, куда уж чётче, делились по принадлежности: я — оттуда, ты — отсюда, и наоборот, — а неба как-то (сейчас меня это и самого удивляет, тогда нет) хватало всем. Как того же пятновыводителя: всегда оставалось лишнее, ничьё.

Однако пятновыводитель — такая штука, что иногда вызывает появление не просто чужих, но и абсолютно чужих. Вот с этими-то абсолютно чужими мы время от времени и сражались. У каждого из нас были собственные абсолютно чужие: у одного — такие, у другого — другие, поэтому каждый из нас сражался со своими абсолютно чужими в одиночку, рассчитывать на помощь друзей, хоть и сидящих рядом, бок о бок с тобой, но занятых собственными проблемами, было бы смешно. Но и тогда, в пылу схватки не на жизнь, а на смерть, битвы за всё хорошее, что было в твоей жизни и что ещё будет, никто из нас не переступил грань между там и тут: то ли что-то помогало остановиться вовремя, то ли действительно граница между там и тут охраняется покрепче государственной, как в сказке, невидимыми пограничниками, не пропускающими на ту сторону кого попало.

Но тогда эта граница должна проходить везде, ведь мы под впечатлением пятновыводителя (а пятновыводитель — мощный стимулятор не только воображения, но и всей психомоторики) не сидели на месте, а постоянно двигались — куда-то брели, по чему-то карабкались, где-то застревали и откуда-то спрыгивали.

Харьков, весна, лето и осень тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, все дети от двенадцати до четырнадцати лет переселились и теперь живут на крышах, но ни одного случая — я позже, работая в архивах, проверял, — чтобы кто-нибудь из них по своей воле или по воле своих друзей или случая распрощался с жизнью.

Отчаявшись по-хорошему попасть на небеса и осознав, что небу мы так же нужны, как собаке — пятая нога, мы полезли под землю: весь первый выпускной восьмой класс провели в катакомбах Покровского собора, от которого к этому времени оставалось немногое — собственно, эти подземные ходы, где мы постоянно застревали, и отдельные фрагменты кирпичной кладки. Конечно, мы искали золото — что ещё можно искать под землёй в восьмом классе, не смысл же своей