время от времени участвовал в этих мероприятиях, рассказывали, что не сумели найти в них ни христианской соборности, ни буддистской отрешённости, ни иудаистского мессианства — ни одного из тех ощущений, что раньше вызывали в наших душах только крыши и катакомбы, а теперь ещё и девочки.

Девочки продержались долго — почти два года, пока мы, закончив школу, не поступили на филфак, где их сразу стало слишком много. В нормальной вузовской группе двадцать пять — тридцать человек, и чтобы баланс между добром и злом, верхом и низом не нарушался, в ней должно быть поровну мальчиков и девочек. На филологический же факультет из года в год поступают сотни будущих женщин — и хорошо если дюжина мужчин. О том, что устраивают на филфаке женщины, чтобы завоевать мужчину, лучше не рассказывать. Лично я знаю десять способов того, как женщина может изнасиловать мужчину, а некоторые из моих друзей к этим десяти могут прибавить ещё столько же. Но женщины всегда и во всём хотят не только равноправия, но и любви, на этом мы их и ловили: когда после первого передела собственности наступила передышка и страсти немного улеглись, мы, кое-как притупив бдительность наших подруг и их подружек, воспользовались моментом и снова образовали мужской союз. На этот раз центром всего стала литература, художественное слово. Кто-то, может, и видел в нас вконец распоясавшихся педерастов и графоманов, только не мы сами. Какое тебе дело до того, что думают о тебе, если о тебе думают плохо?

Литература, всегда служившая силам добра, постепенно в глазах наших сокурсниц превращалась в одно из самых страшных и мерзких мест на земле. Они впадали в отчаяние, пытаясь достучаться до наших бесчувственных и охладевших к прелестям прелестниц сердец. Теперь, когда половина из нас мертвы или осуждены на длительные сроки лишения свободы, я понимаю, что можно и нужно было найти другую, нейтральную, возможно — более гибкую линию поведения с девочками, но жизнь, как мы продолжаем убеждаться, не переписывается заново.

Какие тайные механизмы были задействованы девочками, каких грязных оккультных книг они начитались — никому не известно, но — факты остаются фактами. Первым из наших сел безобиднейший Сергей Хворостенко, писавший в областную молодёжную газету. На долгих двенадцать лет: от первого звонка до последнего, ни за что, формально — за убийство тёщи, которую он пальцем не трогал и вообще видел по большим праздникам. Потом за дачу взятки в особо крупных размерах должностному лицу шесть лет получил одарённый не только литературно, но и музыкально Миша Лившиц, а когда отсидел и вернулся, менее чем через полгода получил новые шесть лет за новую взятку, и никто не потрудился задуматься, откуда он брал два раза по двадцать тысяч долларов, которые фигурировали в обвинительных актах.

Но и этого нашим разъярённым красавицам показалось мало: тех, кто не сел, ждало более жестокое наказание — смерть. В Москве — это даже показали в новостях — силами черёмушкинского ОМОНа был расстрелян Игорь Береговой — из всех нас самый далёкий от занятий литературой и самый буйный, чемпион Украины по боксу, в чьих руках трещали не только парты шестого этажа, но, бывало, и наши кости. Репортёр сказал, что он возглавлял крупную преступную группировку, занимавшуюся захватом и убийством заложников, — смешно.

Следующим настал черёд Димы Короленко, хорошего рассказчика, активиста, когда-то собравшего нас всех и увезшего на Камчатку строить дома камчадалам и камчадалкам. По возвращении Сергей надолго пропал из нашей жизни, а нашёлся уже мёртвым, с перерезанным в трёх местах горлом, чтобы наверняка никому ничего не рассказать. Совсем недавно — после филфака прошли годы, мы думали, что всё осталось в прошлом и поросло быльём, — эхо войны докатилось до Стаса Стрижевского — члена правления областного Союза писателей, — фигуры знаковой во многих отношениях, и не только для меня, но и для всех нас. Со Стасом Стрижевским мы много и отчаянно спорили, всегда — не доверяя устоявшемуся мнению, всегда — требуя доказательств. Бесспорно одно — не надо было Стасу ездить на 1 мая 2002 года в Богодухов, потому что ждала его там не любимая женщина, отогревшая бы и отвлёкшая от мрачных предчувствий, а сама смерть собственной персоной. Когда работники милиции нашли тяжёлый тупой предмет, которым Стасу проломили его светлую голову, всех, кроме нас, волновал один вопрос: кто это сделал? Мы, конечно, уже догадались. “Да что же это у вас за курс такой?” — спрашивал прокурор. Курс как курс: мальчики — девочки; зачёты — спецпредметы; двойки — пятёрки. А что — у вас было как-то по-другому? Иначе? Мы никогда не думали, что чем-то отличаемся от других, таких же, как мы, студентов — вечных, как писал Пушкин, прожигателей жизни.

Вскоре вслед за Стасом ещё один из наших трагически покинул этот свет. От апостолов осталась ровно половина. Теперь, когда мы — всё реже и реже — собираемся вместе, темы разговоров крутятся вокруг того, что союз женщин и смерти — стихий, которые мы по недомыслию всю жизнь воспринимали по отдельности и которым отдавали должное поочерёдно, сначала одной, потом другой и никогда обеим вместе, — всегда был чем-то единым, настолько цельным, насколько это возможно в принципе, и когда мы на время — а казалось, навсегда — разочаровывались в одном и спешили обрести себя в другом, то на самом деле возвращались к тому же, только с обратной или какой-нибудь другой стороны, и что отныне, когда мы это окончательно осознали и извлекли как истину, у нас больше не осталось ни одной возможности для манёвра, что менять что-то в сложившейся жизни — и женатым и неженатым — уже поздно и надо воспринимать всё, происходящее с нами сейчас, а также то, что ещё предстоит нам пережить, как следствие наших поисков, которые начались в пять, двенадцать, тринадцать, четырнадцать и так далее лет.

 

 

О деньгах, и только о них

 

 

...Само слово “реализм” имеет тяжкую наследственность.

 

А. Камю

 

Если долго думать о собаке, она обязательно придёт. И сядет у окна. И завоет. Завоет по тебе и по себе.

Но речь, конечно же, пойдёт не о собаке. Не о собаке я сейчас буду говорить, понимаете?

Когда ты маленький, когда у тебя ещё две руки и две ноги, два глаза и уха тоже два, когда мир в тебе ещё не вмещается, а выпирает из тебя всеми своими ста шестьюдесятью семью углами, когда о всяческих сексуальных безумствах ты имеешь весьма посредственное представление и на любой вопрос смело можешь отвечать “это не я!” или — дело твоего вкуса и воспитания — не отвечать ничего, вот тогда — первым из всех проклятий мира, раньше женщин и проклятия их