идеологических мотивах всего спектакля, я говорю о последнем выходе. Я помню все, что говорю, отдаю себе отчет.

Хотелось бы разгадать ребус — здесь театр вроде бы сосредотачивает наше внимание специально на национальных приметах, если не всех действующих лиц, то основных и, прежде всего, главных действующих персонажей. ‹…› Мейерхольд хотел насытить спектакль азиатчиной, и здесь выходят в среднеазиатском халате^[1126]. Невольно это повод для размышлений… Тогда, наверно, стоило бы более детально продумать это, потому что в дальнейшем происходит передача со стороны Бориса Годунова власти своему сыну, человеку в абсолютно современном костюме, но не скажу, чтобы с абсолютно русским лицом. Надо ли принимать к сведению эту задумку театра или это та случайность, которая может только в дурном воображении представляться закономерностью, но, во всяком случае, размышления может вызвать, и упрекать за эти размышления было бы не вполне справедливо. Каждый приходит, видит, воспринимает и хочет размышлять по поводу того, что увидел. Какое-то уточнение со стороны театра было бы целесообразным.

При огромных достоинствах спектакля, о которых много говорилось и сегодня, и на Художественном совете, при некоторой, может быть, неясности режиссерской концепции данного прочтения пушкинской трагедии, хотелось бы услышать просто и соображения Юрия Петровича о возможностях доработки. Я имею в виду его соображения, а не диктовку по поводу этих доработок. Затем надо посмотреть этот спектакль, с тем чтобы окончательно принимать решение, какова должна быть его дальнейшая судьба на зрителе.

A. А. Аникст. Я не понял насчет того, что Борис Годунов передает власть своему сыну с нерусским лицом.

B. П. Селезнев. Ну, он как бы татарин, цыган, что ли, сын его. Если идет намек на определенную национальную принадлежность Бориса, то как мы должны проследить это — случайность это или закономерность?

A. А. Аникст. По-моему, никто не замечает этой закономерности.

Ю. Ф. Карякин. Вы смеете говорить такое выдающемуся, талантливейшему человеку! У вас нет уважения ни к таланту, ни к искусству, ни к чему. Вы смеете говорить о народе. Вам в спектакле народ не понравился, А народ разный бывает. Народ — гений 1812 года, 1941 года, народ — хамло, пропивающее свою судьбу, народ — который вывезет эту судьбу. Вам это недоступно. Если бы вам написать хоть одну статейку на эту тему, у вас нигде бы ее не приняли по безграмотности вашего выступления. Это безграмотное и хамское выступление.

B. И. Шадрин. Не будем так говорить.

В. П. Селезнев. Я так же безграмотно выступал на прежних обсуждениях, и это с удовольствием принималось Театром на Таганке, потому что интонация была некритическая. … «Смеете», «не смеете» — я даже на улице в пьяном виде не стал бы так с вами разговаривать.

Ю. Ф. Карякин. Я думаю, что я погорячился.

А. А. Аникст. Дело не в личной форме, а принципиально то, что вы сказали, относится не столько к Ю. П. Любимову, сколько к А. С. Пушкину. ‹…› Народ просит, чтобы Борис принял власть. Кто-то понимает, что он не имеет на это права. «Заплачем, брат, и мы». — «Я силюсь, брат, да не могу». — «Я также. Нет ли луку? Потрем глаза». Частично народ поддерживает Бориса, частично идет против него, идет даже на сговор с врагами нации. И этот же народ смотрит на все, что происходит, и молчит.

Селезнев В. П. И это тоже трагедия. Именно об этом я и говорил.

Аникст А. А. То, что есть у Любимова в спектакле, — это пушкинское. И у Шекспира тоже так. Изображение народа дается реалистическое, причем дифференцированное, показано разное отношение [к Борису Годунову] в народной среде. Причем не потому, что Пушкин или Шекспир презирают народ, а потому что пишут правду. Народ действительно забитый и угнетенный. А что такое забитый и угнетенный народ? Это народ, который не понимает своих интересов, того, что происходит. Сколько времени понадобилось русскому народу, чтобы пробудиться, проснуться от спячки, понять свои интересы, пойти на борьбу за эти свои интересы! Писатели в данном случае изображали трагическую правду. Если Любимов воспроизводит это, ничего зазорного и страшного в этом нет. Речь идет о том, что действительно история России трагична. Да зачем в пушкинские времена ходить? Мы с вами теперь видим, что прославляют Тухачевского и Блюхера^[1127]. Разве мы в свое время верили, что они враги народа? Не верили. Но молчали. Миллионы знали, что это ложь, но молчали. Бог знает, что творилось, а молчали. Обвинять Ю. П. Любимова в том, что он делает что-то не то, невозможно.

Селезнёв В. П. А кто обвиняет?

Аникст А. А. Он еще не досказывает правду, которую мы с вами знаем. Нужно стать на точку зрения жизненной правды и партийной правды, потому что это стало партийной правдой, и говорить об этом спектакле с точки зрения партийных позиций.

Спектакль передает идею пушкинского произведения. Спектакль говорит о том, что Пушкин, как гениальный художник, предвидел многие трагические стороны судьбы России и русского народа, предвидел ужасы, которые творились теми, кто сохранял власть в своих руках. Словом, создано произведение, отвечающее смыслу и духу величайшего творения русской драматической литературы. Нам нужно только радоваться этому и поддержать художника.

Б. А. Можаев. В полемике вполне естественно порою бывает некоторый перекос. …мне кажется, у Пушкина народ … поступает, может быть, не так, как следовало, но он в силу обстоятельств не мог поступить иначе. Это есть внутреннее выражение протеста и понимания того, что происходит. И безмолвие народа говорит о том, что народ достаточно хорошо понимает ситуацию. Сейчас он не мог не безмолвствовать, а через полгода мог.

То, что многие из нас молчали в определенной ситуации, не говорит о том, что все мы пали нравственно низко. Мы понимали, что есть обстоятельства, которые свыше открытых проявлений. Они ни к чему не привели бы, кроме как к усилению этих обстоятельств. Мы счастливы тем, что постоянно анализируем и критически относимся ко всем своим промашкам, да, народным, осуждаем эти промашки, может быть, не очень исторично «смазываем» их — это тоже бывает. Но это бывает и у других народов. Это часто проскальзывает у Шекспира. ‹…›

Народ — море, народ — океан, в нем всплески. Так и у Пушкина, образ народа неоднозначен. Ваши нападки … неуместны.

Ю. П. Любимов. Самое грустное и безнадежное для меня — это то, что слова, которые говорил А. А. Аникст очень деликатно и внимательно к вам, слова, которые говорил писатель Б. А. Можаев, не были услышаны некоторыми представителями Управления и ведомства, которому поручили заниматься нами. Вы не услышали