своего отца — корявого Лу — умел собирать старье под бой барабана.

Он много получил уроков у жизни, выдержал массу всяких баталий, однако сгубили его объятия женщины, в которые он попал и не смог благополучно выбраться. «Черт возьми, ведь всего-навсего побывал в объятиях! Но в объятиях именно женщины!» — часто говорил он, рассказывая об этом печальном «любовном романе», приключившемся с ним в свое время. Повторяя эту мысль, он постепенно трансформировал ее: «Черт возьми, она первой соблазняла меня. Она жена начальника отдела, не завлекай она меня, разве я осмелился бы подбить ее на преступную связь? Черт бы ее побрал, когда началось дельце, она, обливаясь слезами, сделала встречный ход. А теперь уже стала начальником отдела!» Он до зубного скрежета ненавидел женщину, испортившую ему репутацию, лишившую его перспективы на будущее. Но после каждого проклятия всегда произносил такую фразу: «Она была по-настоящему очаровательна, брови вразлет, какой мужчина не растает, будучи холостяком!» Очевидно у него еще тлело старое чувство, которое трудно забыть.

К счастью, его жена тетя Лу относилась к нему крайне великодушно, никогда не придавала значения этому приключению, не упрекала мужа. А ему тот тяжелый урок прибавил мудрости и проницательности: «Хотя домашние цветы не так ароматны, как дикие, зато они свои, когда захотел, тогда и сорвал. Срывать дикие цветы очень рискованно».

Хотя заработок старьевщика и небольшой, но в сравнении с зарплатой полицейского, сопровождающего поезда, вполне приличный. Правда, круглый год, все триста шестьдесят с лишним дней, и в доме, и во дворе валялись груды старья. Однако для тети Лу это не было помехой, она не испытывала неудобств. «Деньги получаем тогда, когда удается сбыть сырье. Важно, чтобы они пошли на дело. В нашей семье тратят их в любое время. А разве мэр города не один раз в месяц получает зарплату?» — такой рассудительной позиции придерживалась тетя Лу.

В те дни, когда дядя Лу приносил хороший барыш, она как заправский повар производила полную калькуляцию и накупала всякой всячины, семья досыта наедалась разнообразных вкусных и привлекательных блюд. Случались дни, когда дядя Лу по лености своей не хотел выходить из дома зарабатывать деньги, тогда в большом котле варили гаоляновую или кукурузную кашу, которую ели целыми днями. Женщины всего двора говорили: в семье дяди Лу на желудки не жалуются, и взрослые, и дети. Однако моя мать не считала правильным такой образ жизни, когда в первый день месяца умирает от переедания, а на пятый день — от голода, но вслух свои замечания не высказывала.

Дядя Лу после пережитого из-за неудачи на поприще любви больше уже никогда не питал страсти к «диким цветам». Стал преданнейшим мужем. Излишки денег, полученные от сбора старья, пускал на шахматные игры и вино. Если к водке у него были хотя бы соленые овощи, то двумя бутылками «старой гаоляновой» его не споишь. Он сам бахвалился, что способен выпить очень много. Однажды опьянев, он взял радиоприемник и завалился на самое горячее место кана^[1] послушать пекинскую оперу. Это было проявлением седьмой стадии опьянения. Когда у него дело доходило до восьмой и девятой стадий, он громил все налево и направо. Когда наступала последняя стадия, он вытворял жуткие вещи. С кухонным ножом или топором в руках прыгал по крыше дома и выкрикивал ругательства в сторону улицы, кого-то вызывал на смертный бой, другому высказывал крайнюю ненависть и нежелание жить с ним под одним небом. В большинстве случаев тот и другой просили прошения и извинялись, боясь связываться с ним. На этой улице жили в основном старики и дети, посмел кто из них бы драться с ним или заявить, что тоже не желает жить с ним под одним небом? «Старший брат, не сердись! Это я спьяну, мы братья! Ты мой старший брат! Как я могу ссориться с тобой?..» — оправдывались они. После таких слов у него наступало облегчение и он успокаивался, подтверждая этим, что даже при сильном опьянении у него остается толика разума.

Еще до того, как жители нашего двора съехались сюда, он уже получил два прозвища: первым пользовались открыто, второе произносилось в его отсутствие. Открыто его называли Лу Эр Е,^[2] что содержало в себе почтительный смысл.

За глаза — Лу Эр Люй.^[3] Когда мы переехали сюда, он пытался обнародовать только первое свое прозвище, умалчивая о втором. Но в жизни получается так, что тайное всегда становится явным.

Сначала мать остерегалась его, наказывала нам: «Ни в коем случае не задевайте его. Если его затронешь, он ворвется в дом с ножом или с топором и учинит расправу. Ваш отец далеко отсюда, а мать разве может справиться с ним? Или может быть вы одолеете его?» Материнские предостережения действовали. Когда мы встречались с ним, то всегда опускали голову и обходили его подальше.

Однажды, когда на улице шел снег, он, напившись до чертиков, разделся, взобрался на крышу своего дома, потом перелез на нашу и, прыгая по ней, разразился на кого-то яростной бранью. Держа в руках лопату, он с безудержной яростью прыгал по крыше, пока часть ее не провалилась. Ругал мать и нас за то, что мы прятались дома, не осмеливаясь выйти наружу. Потом мать ходила к нему домой, прибегнув к самым убедительным аргументам и веским словам, убеждала его стать человеком.

Он растрогался и сказал матери: «Уважаемая невестка! Мне тошно! Я единственный здесь человек, который занимается сбором старья, я один здесь совершил ошибку, из-за которой снят с должности, понижен на три ступени. Из-за этого стал пить, мучаюсь от несправедливости».

На следующий день он купил две банки консервов и принес матери, чтобы загладить вину.

После этого мать сказала нам: «На самом деле вам нечего его бояться. У него незлое сердце, только ишачий характер, гладь куда шерсть лежит. Гладь по шерсти и он будет благоразумным».

Наверно, благодаря тому, что мать хорошо поняла, как с ним лучше общаться, он с тех пор стал относиться к ней очень уважительно, называл не иначе, как «уважаемая невестка». Она вела дело к тому, чтобы мы постепенно сближались с ним.

Он очень хорошо играл в шахматы. До того, как его сняли с работы, он одержал победу в соревнованиях, организованных профсоюзами на уровне провинции. То была его самая блестящая победа.

Обычно по вечерам, когда на улице под электрическим столбом он с видом человека, равных которому нет, раскладывал свою самшитовую шахматную доску и фигуры из сандалового дерева (приз первенства), он был похож на Бонапарта, готовившегося к битве и решительной победе. Фигуры снимал важно, потерю фигур воспринимал спокойно. Он с честью носил звание главы местной шахматной общины, на