писателей, которых любил Ленин… Книжные горы с каждым днем росли, увеличивались, до письменного стола было почти невозможно добраться, но Михаил Михайлович запрещал убирать их.

Он взял одну из книг, раскрыл ее. И тотчас же могучий поток ленинской речи хлынул к нему с глянцевых страниц; он попробовал повторить эти слова вслух и, тяжко вздохнув, положил книгу на место.

— Ты бы отдохнул… — сказала жена, с состраданием глядя на него.

— Пойми, пойми… — говорил Михаил Михайлович, не слушая. — Пойми, что любой художник, когда пишет портрет самого великого человека, ищет для изображения один ракурс, одно душевное состояние. Если он их верно нашел, верно передал, — он добился удачи. А мы… Мы ищем сотни ракурсов, сотни поворотов, мы стремимся показать его во всяческие минуты его жизни, в различных условиях, различных душевных состояниях. Я, я, обыкновенный смертный, должен знать об этом великом человеке все; все вместить в себе, все передать. Откуда мне найти в себе такую силу?

— Помнишь, что я говорила, когда ты только начал работу? — сказала жена тихо. — Я сказала тебе: не забывай, ты идешь на подвиг…

— Почему у меня опять не удался этот эпизод? — продолжал Михаил Михайлович, не слушая. — Все было верно: каждый шаг, каждое движенье… Но никакой техникой я не мог добиться главного, потому что этого главного не было во мне самом. И дело уже не в актерском таланте. Может быть, в таланте сердца? — Он потер лоб. — Пойми, — продолжал он. — Нельзя сыграть большое, не проникнувшись большим. Я знаю, для этого образа мало быть только актером. Он заставляет нас чувствовать, думать по-другому. Он живет во мне, в тебе, в каждом из нас. Но как это раскрыть? Как это найти в себе?

Он махнул рукой и встал.

— Пойду на улицу… — сказал он устало. — Все равно не усну. А завтра снова вставать в три утра…

Заснеженный переулок был безлюден. Москва засыпала рано; в этот час многие окна были темны. В стеклянной будке на перекрестке сидел, нахохлившись, озябший регулировщик. Юный снег опускался на плечи бронзового Пушкина, на окаменевшие от стужи цветы, лежащие у подножия памятника.

На бульваре стояла деревенская тишина. Снег замел следы на дорожках, засыпал все скамейки. Из кустарника, ощерившись, выскочил похожий на лисенка щенок, за ним показался бородатый человек в шубе и сказал заискивающе:

— Хочешь еще гулять, Пифка?

Михаил Михайлович дошел до конца бульвара и повернул обратно.

Голова его мерзла под теплой шапкой. Чтобы удобней было гримироваться, он сбрил наголо свои седеющие густые кудри, но все еще не мог привыкнуть к этому.

В подъезде под лампочкой, держа на коленях кошку, сидела лифтерша. Это была маленькая молчаливая женщина в мужских валенках.

Остановившись возле нее, Михаил Михайлович ждал, пока лифт спускался с одиннадцатого этажа.

— Ну, скоро и вам пора домой! — сказал он, вздохнув. — А вы далеко живете?

— В Люберцах, — ответила лифтерша и улыбнулась.

Она хорошо знала этого чудаковатого жильца с большой суковатой палкой. Она знала, что он артист, но ни разу его на экране не видела, потому что в кино не ходила: не было времени. От других жильцов она слыхала, что он очень известный, даже знаменитый артист, но как-то не могла поверить, что этот рассеянный человек в застегнутом не на ту пуговицу пальто и криво повязанном шарфе может быть знаменитостью.

Каждый вечер, проходя мимо нее, он останавливался и спрашивал, где она живет. И каждый раз она отвечала, что живет в Люберцах, и он тут же забывал об этом.

Сейчас, когда он остановился, она знала, что он опять спросит то же самое, и поэтому улыбнулась. Но тут же ей стало неловко, и она сделала вид, что улыбнулась кошке.

Лифт опустился на первый этаж, Михаил Михайлович открыл дверь, но не вошел, а продолжал стоять, глядя на лифтершу.

— В Люберцах! — повторил он. — Так далеко?

— Ничего, — сказала лифтерша. — Зато я здесь в вечернюю смену. Утром успеваю приготовить обед, отправить дочку в школу…

— Вот оно что! А где работает ваш муж?

— Он с нами не живет, — сказала лифтерша и смутилась.

— И совсем к вам не приходит? — спросил Михаил Михайлович, растерявшись, и тоже смутился.

— Приходит, — ответила лифтерша. — Когда пьяный.

Наступило молчание.

Михаил Михайлович смотрел на эту маленькую женщину в валенках, которую столько раз встречал, и думал: почему он ничего о ней не знает? Каждый вечер он проходил мимо, здоровался, о чем-то спрашивал… И все же ничего о ней не знал.

Он всегда считал, что ему интересен каждый человек, любил задавать вопросы своим собеседникам. Но на самом деле, едва человек, рассказывая о себе, задевал что-то в его душе, как он уходил в собственные мысли.

Собеседник продолжал говорить, он кивал головой, но душа его была поглощена чем-то иным, очень важным для него, или тем, что порой казалось важным, потому что заставляло вспомнить прочитанную книгу или найденную для роли деталь.

Слушая собеседника, он прежде всего слушал самого себя, и рождающийся в нем отклик был так глубок и силен, что голос собеседника как бы отдалялся, становясь все глуше и глуше, пока, наконец, Михаил Михайлович не возвращался опять к беседе, словно включал в себе невидимый приемник.

Сейчас он стоял у лифта, и ему не хотелось уходить.

Он смотрел на эту женщину и опять спрашивал себя: как случилось, что он ничего о ней не знает? Он обладал уменьем полностью отождествиться с героем, роль которого играл, проникнуться до конца его жизнью на сцене или экране. Но умел ли он по-настоящему проникнуться жизнью людей, которых встречал?

Его считали добрым человеком, и он сам был убежден, что это так, потому что никогда не делал людям зла. Достаточно ли этого? Он берег себя для того, что считал в своей жизни главным. И может быть, именно поэтому сейчас, в работе над самым дорогим ему образом, когда от него потребовалась истинная заинтересованность в чужой судьбе, он не нашел ее в своей душе и к нему пришла расплата…

Женщина у лифта глядела на него доверчиво и спокойно и ждала, что он уйдет. Но он не уходил.

— Дочка хорошо учится? — спросил он машинально, не переставая думать о своем.

— Отличница, — сказала женщина и улыбнулась. — До того хорошая девочка — передать невозможно! В этом году школу кончает…

— А после школы куда пойдет? Как вы решили?

Женщина удивленно посмотрела на него. Жилец с одиннадцатого этажа продолжал стоять, расстегнув пальто, и ждал, что она ответит.

— Правду сказать, ничего еще не решили. То одно думаем, то другое…

— Да… — сказал Михаил Михайлович задумчиво и вздохнул. — Это не так-то