(Я вспомнила баню, вспомнила купол над ней, пронзенный отверстиями в форме звезд, вспомнила тело Варгиза в горячей воде рядом со мной. Но здесь, у мавзолея, в Индии, было холодно.)
Внутри зал тоже восьмиугольный, сказал Антон Антонович. Давайте поднимемся.
Чтобы помочь мне подняться по высоким каменным ступеням, он протянул свою потную руку, и мы стали подниматься. Грация оставила его: подниматься была тяжело, и у Антона Антоновича началась одышка. Все же он не выпускал моей руки из своей. Он шел слишком близко, я чувствовала его запах.
Поднявшись, мы оказались на огромной террасе, которая опоясывала мавзолей. Она тоже была пустынна. Дымка начинала рассеиваться, и с террасы я видела, в косых лучах утреннего солнца, четырехугольный, разделенный дорожками сад, образ рая на земле. Пройдя несколько шагов, мы заметили двух бородатых мужчин в белых одеждах и белых же головных уборах. У одного из них борода была выкрашена хной. Антон Антонович сказал, что это знак недавнего паломничества в Мекку.
Мы зашли в cводчатый зал, под молчаливый купол. Проникая сквозь резные решетки, солнце отбрасывало блики на стены, играло тенями. Голуби участвовали в этой игре: внезапно и тихо они пролетали над нами, отбрасывая тень на мраморный пол, на стену.
Это не голуби, это прямо души летают, сказал Антон Антонович и залился тонким смехом, нарушив молчание.
А посмотрите, какие здесь вокруг саркофаги стоят, прибавил он.
Большие и маленькие — иногда совсем маленькие — каменные саркофаги действительно были как будто беспорядочно разбросаны по мавзолею, без объяснений, кто покоился внутри.
Может быть, здесь были похоронены дети. Дети и жены, уточнил Антон Антонович.
Я высвободила руку под тем предлогом, что хочу сфотографировать мавзолей. Я вытащила из кармана телефон и стала наводить его на резную решетку, на саркофаг, на арку.
Антон Антонович стоял, опустив плечи и засунув руки в карманы. Я чувствовала, что он следит за мной, и впервые в его присутствии мне стало не по себе. Краем глаза я видела, как он вынул из кармана платок и вытер пот со лба. Я заметила, что носовой платок у него полотняный — такой же был у Варгиза, такие я видела в детстве. Было холодно, я не понимала, почему он потеет. Может быть, от избыточного веса или оттого, что совсем недавно поднимался по крутой лестнице. Но, возможно, что-то бередит его, и мне не хотелось знать — что. Я боялась, что он заговорит со мной о чем-то личном, о чем мне знать не хотелось, и потому я сама заговорила, как бывает, когда, на самом деле, больше всего хочется промолчать:
Могли ли вы представить себе, когда учились в ЛГУ, что будете карабкаться по мавзолею Хумаюна? Мне вот, например, до сих пор кажется, что это сон.
Нет, матушка, это реальность, сказал Антон Антонович, не отнимая платка от щеки. Мне вот то, что было в Питере, кажется сном. Я тогда, на самом деле, очень даже мечтал увидеть архитектуру Великих Моголов, а также Тибет. И мне это было обещано. Очень даже обещано. Такие были планы, такие планы! И все прахом пошло.
Почему все пошло прахом?
Он скомкал платок, засунул его в карман и ответил вопросом на вопрос:
Вас кто-нибудь когда-нибудь заставлял делать то, чего вы делать не хотели? Вас кто-нибудь когда-нибудь шантажировал? Вы жили когда-нибудь такой жизнью, где, если произойдет что-то, никто за вас не заступится? А глупости делали когда-нибудь? По молодости, скажем, или по любви? Вы, конечно, можете не отвечать, я не хочу лезть не в свое дело. Но это я к тому, чтобы объяснить, что не все в этой жизни так просто —
Я делаю глупость вот в эту самую минуту, сказала я — и быстро прибавила, чтобы он не подумал, что я имею в виду прогулку с ним по мавзолею — я приехала в Индию, потому что влюбилась, а теперь не могу его найти — того, ради которого прилетела.
Может быть, Антону Антоновичу Барсукову было неприятно слышать мои признания, но он ничем не выдал своего отношения. Лишь снял очки и, снова вытащив платок, стал их протирать. Мне же захотелось рассказать ему всю историю, чтобы он знал, зачем я сюда приехала:
Я влюбилась. В Европе. Мы там познакомились. Он приехал по работе. Я — просто так. Мы гуляли по городу и влюбились. Я знала, что он женат. Потом я уехала, и он уехал, и я пыталась его забыть. И вдруг решила, что мне обязательно нужно сюда, на его родину. Я даже знаю, где он работает. Я уже туда ходила. Но оказалось, что он улетел в командировку. В Бенарес. Или, как вы говорите, в Варанаси. Поэтому я лечу за ним — в Бенарес. В Варанаси. По-вашему, я сумасшедшая?
Антон Антонович водрузил очки обратно на нос и спросил:
А он знает, что вы приехали?
Нет, он ничего не знает. Может быть, я ему даже и не скажу. Мне просто хочется его увидеть. Я приду к нему в кабинет, приоткрою дверь и буду смотреть на него, исподтишка, пару минут. Так, чтобы он не заметил. А потом закрою дверь, уйду и улечу туда, откуда прилетела. По-вашему, я сумасшедшая, повторила я.
Нет, сказал Антон Антонович и посмотрел себе под ноги. Не сумасшедшая. Но только ведь вы понимаете, что это ни к чему не приведет?
Да, я понимаю, ответила я. Я понимаю. И все же лечу.
Дай Бог — сказал Антон Антонович — дай Бог, чтобы это было самой большой глупостью в вашей жизни. Большинство из нас совершает такие страшные и непоправимые глупости, что потом… На всю жизнь…
Давайте не будем с вами меряться глупостями, сказала я. В любом случае, мне кажется, вы всегда были разумнее меня. Вы производите впечатление человека — очень разумного. Ничего безумного вы не совершали.
Ну как же. Совершал, сказал Антон Антонович со смешком. Писал рапорты на тех, кто учился со мной в одной группе. На факультете. И заметьте, никто меня к этому не принуждал, тогда, в молодости. Просто предложили — я и согласился. По-другому мне было туда не поступить, я человек скоромного происхождения, без связей. Все остальные были из таких семеек, что им не только в ЛГУ — в Оксфорд, небось, легко было бы поступить. А я приехал — провинциальный мальчик из рабочей семьи. Тут такой выбор был: либо рапорты пишу, либо домой уезжаю не солоно хлебавши. И я их, знаете, с радостью писал. Потому что чувствовал, что все эти студенты меня презирают, не знаю, за что. За отсутствие какой-то изысканности. Или за то, что я толстый, неловкий. А я на самом деле на них смотрел, как всевидящее око. Потом, уже в Литве, стало в тягость, и они от меня в