деревья. Треск цикад встретил и проводил меня, как будто они хотели оказать этим гостеприимство.

Узкую тропинку окаймляли колосья риса, поднимавшиеся с мокрых полей, на которых по колено в воде, с оголенными до пояса бронзовыми телами, в больших круглых солнечных шляпах работали китайцы, да важно расхаживали, ловя зазевавшихся лягушек, белые цапли. Где-то далеко вопила выпь. Небольшая возвышенная площадка и на ней соломенный, с бамбуковым скелетом домик землероба, крестьянина-китайца.

Поджарая собачонка хрипло залаяла на меня и, поджавши хвост, бросилась вовнутрь хибарки в широко раскрытые двери. Останавливаюсь и любопытствую. Подростки — два парня и девушка — смотрят на меня и что-то бормочут. Меньшой осклабился до ушей и, продолжая равномерно ударять цепями по колосьям пшеницы, смотрит мне прямо в глаза. Девушка, бросив сконфуженный взгляд в мою сторону, начала увещевать старшего парубка за то, что он с озлоблением взглянул на меня и что-то сказал, видимо, нехорошее. Между ними завязался громкий, непонятный для меня спор.

Я отошел от них. Передо мной беззубая старуха, одетая в широкие штаны из крашеной синей бязи и такую же кофту, сидит на корточках и, обдирая с стеблей колосья, бросает их в большое круглое сито. Около нее трое ребят в возрасте от 8 до 10 лет собирают оголенные стебли и, связывая их в снопы, кладут в небольшие скирды. Солома эта идет на корм скоту и на настилку крыш. Подхожу к открытой двери и заглядываю вовнутрь. Пресный, специфический запах бросился мне в нос. Обстановка хижины убогая: небольшой квадратный стол, три скамьи вышиной с аршин, с узкими, вершка в три, сиденьями. Справа и слева у стен по широкой кровати, на которых свалены в груду постельные принадлежности: циновки, стеганые ватой одеяла и соломенные валики, служащие вместо подушек. На краю одной из кроватей сидит молодая, цветущая здоровьем китаянка, из-под широко расстегнутой кофты видны смуглые, полные молоком груди, одну из них сосет черномазый ребенок, лежащий на коленях у матери.

На мальчишке одна коротенькая рубашечка, от наслаждения он задрал кверху ноженьки, а пухлыми пальчиками тискает грудь матери, громко причмокивая. Почувствовав присутствие постороннего человека, он бросил свой завтрак и, широко выпучив раскосые глазенки, смотрит в мою сторону, не выпуская из рук груди. Мать говорит ему: «Хо, чега, хо!» — и сует ему в рот сосок. Видимо, удостоверившись, что никакая опасность ему не угрожает, ребенок снова принимается за свое дело.

У противоположной стены в углу, в котелке, вделанном в очаг, варится рис, около очага куча соломы и сухих веток. На полу, невдалеке от топлива, два таза: в одном лежит половина соленой рыбы, в другом — китайская капуста, залитая водой.

«Чифань?!» — спрашиваю я, указывая на приготовленное к вареву. «Чифань, чифань», — отвечает молодуха, ласково улыбаясь.

Бросив последний взгляд на убранство хижины, я поворачиваюсь и продолжаю путь к Янцзы. Снова появляется та же собачонка и боязливо лает на меня. Не останавливаясь, быстро прохожу мимо следующих соломенных хижин и вступаю на другую дорожку, с одной стороны которой лежит огород, с другой — поле цветущего хлопка. Стая воробьев с шумом срывается с соседнего куста и, едва не задев мою голову, устремляется на новое место, в деревья. Сворачиваю к узкому каналу с грязной, почти стоячей водой и иду вдоль него. Вот какое-то дерево, похожее на плакучую иву, ветки которого низко склоняются к воде и шепчутся о чем-то, по временам вздрагивая от прикосновения лапок какой-то маленькой игривой птички, беспечно насвистывающей свою незатейливую, как все окружающее, трель.

Земляной краб вывернулся откуда-то из-под ног и пустился вприпрыжку наутек. Быстро, боком, добежав до своей норки, он остановился и, помахав клещами в воздухе, как бы посылая кому-то приветствие или какой-то условный знак, скрылся в глубине ее.

Большая зеленая жаба, аристократка среди жителей вонючей тины, важно расселась на гнилушке у воды и хриплыми звуками выражает кому-то свое неудовольствие.

Прохожу по пружинящей доске, перекинутой через канал, и вступаю в бамбуковую рощу. Тонкие, с кольцевыми скреплениями стволы бамбука стройно устремляются ввысь, распустив по своим верхушкам зеленые ветви.

Набегающий с радостной вестью из далеких стран ветерок легонько колышет продолговатые листья бамбуковых веток. Пробирающиеся сквозь листву лучи солнца покрывают землю муаровым мехом. Утренняя роса, как алмазные слезинки, нежно поблескивает, покоясь на травке, и придает свежую прохладу тенистой лужайке.

Муравьи, жуки и пауки нашли здесь свой приют и все куда-то спешат, что-то ищут, о чем-то совещаются. Между двух бамбучин большой серьезный паук чинит свои тенета, готовясь к ловле мух, жужжащих в воздухе. По крохотным, проложенным своим трудом, «трактовым» дорожкам бегают черные муравьи, таща в свои жилища пищу, соломинки и травинки. Куда-то спешащий шмель больно ударяется о мою щеку и, грубо прожужжав, как бы ругая меня за то, что я попал ему на дороге, скрылся в зеленой листве.

Все живет, работает и пользуется жизнью.

Останавливаюсь передохнуть и закуриваю сигаретку. Как-то сами собой вспоминаются где-то читаные слова: «Природа — книга не для нас. Ее листы необозримы, и мелок шрифт для наших глаз», Передохнул, иду дальше.

Кругом поле пшеницы, по пояс в которой стоят китаянки, напоминающие египетских сфинксов своей манерой повязывать платками головы. Они убирают созревший хлеб. Жарко. Солнце приближается к зениту. Прибавляю шаг и иду навстречу шуму речной волны Янцзы. Вот и мол — устье Хуанпу. Весь внешний рейд Усуна перед глазами. Грозно поглядывают из фортов крепости береговые дальнобойные пушки. На станционной мачте порта подняты три шара: прилив начался. Вдали, за Усунским молотом, стоят три китайских крейсера, как раз на том самом месте, где простояли мы первых восемь месяцев по приходе в Шанхай. От мола Пудунского берега, выбирая якоря и поднимая паруса, отваливают десять китайских шаланд и, пользуясь приливным течением и ветром «галфит», уходят в Шанхай делать свой «бизнес». Сверху по Янцзы бегут речники, гудками пронзительных свистов разгоняя с фарватера парусные джонки. С моря, рассекая воду, идет полным ходом красавец «Шанхай Мару», пронзительным свистком сирены требуя себе дорогу, и поворачивает за «входной бакен» в Хуанпу. С внешнего рейда открывается мощный японский крейсер с золотой хризантемой на носу и, подняв на фок-мачте китайский национальный флаг, уходя в море, салютует двадцатью одним выстрелом. Это — салют нации поднятому флагу китайской нации.

Не успело эхо подхватить