сбежали. Когда?

— В конце сорок четвертого, в ноябре. Причем очень просто. Залез в вагон к телятам. Их в Ленинград везли. В сене и доехал. Сразу в райком, написал заявление.

— Это мы знаем. Кроме русского, никаким языком не владеете?

— Нет. В школе английский был. Сейчас ничего не помню.

— Почему вы нас интересуете, знаете?

— Да. Мне сказали.

— Кто?

— Вот… Товарищ секретарь.

— И как вы сами на это смотрите?

— Как вам объяснить… Из всех чувств у меня, пожалуй, осталась одна месть. Ведь если б не война… Она отняла у меня всё и всех. Я тут подсчитал как-то только родных: двоюродных братьев, сестер, бабушек и дедушек… Шестнадцать! Не считая родителей. И сделал это фашист. Он один. Отсюда и месть. Остался еще подпольный фашизм, предатели из наших. Всякая сволочь, которая… В общем, хочу трудного и опасного дела. Полезного.

— Зачем же вы в железнодорожный техникум поступили?

— А куда? У меня всего девять классов. Хотел на юридический в университет, на режиссерский в театральный… Даже заявление не приняли.

— У вас есть любимая девушка?

— Да. Людмила Фридман.

— С родителями ее знакомы?

— Я часто у них бываю.

— Расскажите о них. Они евреи?

— Отец. А мать русская. Елизавета Сергеевна — домохозяйка. Яков Михайлович — закройщик. В швейной мастерской работает. Сестренка есть. В школу ходит.

— А у вас из родных?

— Никого. Где-то живет тетя — мамина сестра, но я не имею с ней связи.

— Почему?

— Они не любили друг друга. Мама и она…

— Отчего?

— До войны это случилось. Мама рубила кости для студня, а рядом тетя стояла, и ей в ногу отлетел кусочек. Вот такой… Через неделю нога покрылась какими-то пятнами. Вскоре получили от тети письмо. С проклятиями.

— Вы пьете?

— Бывает… На вечеринках.

— А отец пил?

— Нет. Никогда.

— Вы, я заметил, не очень охотно говорите о нем. Не ладили?

— Да нет. Просто…

— Понимаю. Простите.

Мужчина поднялся, подошел к секретарю, что-то шепнул ему. Тот вырвал лист из большого блокнота. Положил на край стола.

— Пишите заявление, Виктор. Садитесь сюда…

Так родился первый в моей жизни серьезный документ:

«НАЧАЛЬНИКУ ЛЕНИНГРАДСКОГО УПРАВЛЕНИЯ

МИНИСТЕРСТВА ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР

от Кострова Виктора Александровича 1926 года рождения.

Урожд. г. Ленинграда. Член ВЛКСМ с 1943 года.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу зачислить меня в органы Госу дарственной безопасности в качестве курсанта Оперативной школы.

Хочу посвятить свою жизнь борьбе с врагами Родины.

2 марта 1946 года. В. Костров».

ЛИСТ ПЯТЫЙ

Имя — Люся Фридман — ассоциируется у меня с ожогом…

Ленька влетел ко мне часов в пять. Я только что вернулся из техникума и жарил на плитке макароны.

— Ну, знаешь ли! Вместо поисков любви, он жарит мучные трубочки!.. В тебя влюблен экземпляр неизмеримой красоты! Богата сказочно. Монте-Кристо в сравнении с ней — жалкий бродяга и, самое главное — ее особняк в четверти лье… Точнее: трамвайная остановка от твоей берлоги!

Ленька всего месяц в Ленинграде. Его эвакуировали во второй день войны и там, в далекой и сытной Туркмении, Ленька вырос, закончил десять классов и избавился от прыщей. Сейчас сдает экзамены в Театральный и крайне успешно. Ленька очень фасонит этим и не очень искренне сочувствует мне, у которого даже заявление не приняли. Костюм на Леньке шикарный: серый с искрой. Галстук бордо и новые американские туфли с медной пряжкой.

— Быть должны мы у них в девятнадцать ноль-ноль! Но будем в девятнадцать десять. Приходить вовремя — плохой тон. Ты не реагируешь?

Я посыпаю сахарным песком макароны и думаю о другом… (Он везде и всем называет меня другом. Все время, как приехал, твердит о дружбе и жалуется, что в «изгнании» был один. Но почему все-таки он ни разу не спросил, как я жил тут, как умерла мама, что я думаю делать. Вот и сейчас… Он даже не догадывается, что мне и надеть-то нечего.)

— Нет, вы посмотрите на него! Он даже не ощущает романтического стечения обстоятельств!

Гость вырвал вилку из рук, ткнул в макароны и упал на диван.

— А ничего… Итальянцы — не дураки! Но ты… Извини меня. Итак, на днях ты шел по улице. Ковбойка, закатанные рукава. Выгоревший волос и печальные глаза. Тебя узнают и влюбляются. Она ведь в нашей школе училась… Я дал слово, что приведу тебя сегодня. Будет папа, будет мама, очаровательная сестренка и три девочки для меня.

— Я не иду.

— Не идешь?

Ленька перестал хрустеть макаронами. Он был очень смешон с набитым ртом.

— Но она умрет, — зашептал Ленька, — за ней следом умрут ее мама и папа. За ними — сестренка. За сестренкой последую…

Ленька заморгал часто-часто и, проглотив жвачку, заплакал. У него полились слезы. Настоящие слезы. Это было уже сверхъестественное. Я тут же простил ему болтовню о дружбе, его раздражающе богатый костюм, простил ему все. Он был талантлив. Несомненно талантлив.

— Как ее имя? — спрашиваю я, словно действительно решил избавить их всех от смерти.

— Людмила. Урожденная Фридман, — отчеканивает Ленька. — Цвет волос — жженая охра. Глаза, как у всех красавиц, огромны. Карие. С небольшим налетом патины… Надеюсь, значение последнего слова известно Вашему Преосвященству… (Я киваю головой.) Длинные невесомые пальцы. Такими играют на арфах или совершают дворцовые перевороты.

— А как обстоит дело с безымянным пальцем на левой ноге? — беру я Ленькин тон.

— Жемчужный ноготок на розовой мякоти сустава.

— А мозоль?

— Фу… Циник. Одевайся.

— Во что?..

Вопрос обескураживает Леньку. Приняв позу мыслителя, Ленька стал думать. Думал он минуты две. Я приканчивал макароны.

— Покажи брюки.

Тщательно осмотрев хлопчатобумажные серенькие брюки, купленные на барахолке полгода назад, Ленька щелкает пальцами.

— Это может стать пикантным! Нужен утюг и мокрая тряпка.

Утюг грелся на плитке неправдоподобно долго. А когда я в десятый раз подошел, чтобы пощупать его, уже не надеясь, что когда-нибудь эта чертова громада нагреется… пальцы прилипли к нему. Я заорал так, что, кажется, до сих пор помню этот крик. Ленька подпрыгнул и начал скакать вокруг меня, тоже скачущего и воющего. Потом, вспоминая, Ленька утверждал, что это был настоящий туземный танец в честь бога огня.

Без пятнадцати семь выходим на Невский. Брюки стоят колом. Забинтованная рука