воняет постным маслом. Вельветовый пиджак жмет в плечах. В кармане бумажка, покупательная способность которой унизительно ничтожна.
В спину дует ветер. Колет пылью затылок. Мешает говорить. Ноет рука, и хочется вернуться, лечь на диван и полистать книжонку…
Но меня несло. Несло с попутным ветром туда, где ждали красивые начала и мрачные концы, бесценные находки и безвозвратные потери…
У Екатерининского сквера приобретается букет. Сдачи у тетки нет. Вместо нее добавляется еще одна хризантема. Точность прихода близка с расчетной: Ленька ежеминутно смотрит на часы. На пятом этаже он стучит по цифре «13» и говорит ободряюще:
— Нам не сюда, Виктор! Не сюда!
Из соседнего двенадцатого слышен голос Шульженко:
«И радость приносят минуты и счастье приносят порой…»
Звоним. Ленька входит первым.
— Точность — вежливость королей! Но в семнадцатом это упразднено вместе с монархией.
В ответ рассмеялись.
— А вот и обещанное…
Ленька отходит в сторону, пропуская меня.
Залитая светом прихожая. У высоченного зеркала, прислонившись к нему, стоит она… Точнее, они, так как «ее» — две: одна в фас, другая — в профиль. И обе красивы. Очень красивы.
Протягиваю забинтованную руку с пятью хризантемами. Сейчас, при ярком свете, я вижу, какие они мятые и вялые. Начинаю краснеть. Надо что-то делать. Перевожу взгляд на ту, которая в профиль, и нахально выпаливаю:
— Это Леня для вас выбрал…
Не знаю, поняла ли она мое смущение, оценила ли нахальство или вообще не заметила жалкого вида цветов, — не знаю. Она принимает букет, подает РУку.
— Людмила.
— Виктор.
— А это моя мама…
В прихожую вошла костлявая женщина с большим ртом.
— Мам, это Виктор.
— Проходите в комнаты.
Взяв Леньку под руку, хозяйка уводит его на кухню.
Информация оказалась точной: в комнате три девушки. Две сидят на диване, третья — танцует, видимо, показывая новые па. Она смело взглянула на меня, выключила патефон и села у пианино на вертящийся стулик.
— Девочки, — объявляет Люся. — Это Виктор…
Подхожу к пианино, пожимаю влажную руку.
— Тома.
— Очень приятно.
Сидящие поднимаются разом и одновременно выпаливают: «Риваммаля», что означало: Римма и Валя. Прыснули и одновременно опустились. Люся садится к ним. Показывает мне на стул. Спрашивает:
— Где это вас?.. Авиационная катастрофа?
Подруги снова прыскают. Она разглядывает меня. Она не может не видеть замухрышных брюк, пиджака, который давно мал, скороходовских ботинок, дважды побывавших у сапожника. У меня ничего нет, чем бы я мог закрыться от ее любопытства. А тут еще эти… трое. И красное дерево вокруг… Я никогда не видел так много красного дерева сразу. Диван, столик, две горки, набитые фарфором и хрусталем, почти в полстены книжный шкаф, пианино — все красное дерево старинной работы. Ковер на полу, ковер на стене, на диване.
Я понимаю, что глазею по сторонам, но я ничего не могу с собой сделать: вещи кричат, показывают себя, навязываются.
— Он онемел при этой же катастрофе? — спрашивает одна из прыскавших.
— На самолетах не летал. Не пришлось… — (Облизываю сухие губы)… — У меня утюг дома — килограммов десять. Все, что от бабушки осталось. Поставил его на плитку и, извиняюсь, брюки снял. Не на себе же отпаривать?.. Хожу по комнате. С Леней беседую о красоте, о любви… Когда о любви кончили, я его и цапнул. Думал, что холодный еще… Вот и все.
Настала такая тишина, будто только что рассказали про обезглавленный труп. Смотрят на меня, каждый по-своему, но одно общее — напряжение.
— А из вас самая красивая, знаете, кто?..
Задал вопрос и сам не знаю на него ответа и не знаю, как он возник, и почему я позволил себе сказать это вслух. Девушки переглянулись и снова уставились на меня. Кроме нее. Теперь она не смотрела. Она ждала услышать приятную для себя правду. Но я солгал. Я понимал, что она несомненно красивее остальных, но я мстил ей за цветы, за авиационную катастрофу, за обожженные пальцы и за красное дерево, которое уже однажды крушил топором.
— Вот… она.
Все повернулись к пианино. Девушка вздрогнула. Глаза стали синие-синие. Закрыла колени ладонями и отвернулась. Римма и Валя схватили Томку и стали тискать ее.
— Обольстительница!
— Колдунья!
— Пустите меня! Риммка, как не стыдно?! Пустите меня!
Но Валя обняла ее и так сильно жалась к щеке, что у Томки кривился рот, а от глаз остались одни морщинки. Я пересел к Людмиле.
— Мне лучше уйти…
Она закрыла лицо руками и тихо сказала:
— Я тебя люблю. — Поднялась и пошла к дверям, сутулая и совсем некрасивая…
«— Дуня, давай блинов с огня!.. — задыхался скороговоркой хмельной баритон. — Дуня, целуй скорей меня!..»
Хлопают двери. Мелькают ноги. Гремит посуда. Прокричал Ленька: «Не задавить бы!»… Снова мелькают ноги, а незнакомый мне баритон уже поет про студенточку:
«…На берегу пруда твои очи целовал я…»
— А вы что, не танцуете?
Передо мной девочка лет десяти. Она водит себя по губам кончиком косички и покачивается в ритме мелодии.
— Я могу пригласить, если на ноги наступать не будете…
— Не буду, — пообещал я и взял ее руку.
Комната полна танцующих. Римма и Валя — задумчивые и важные. Ленька ведет Людмилу, закрыв глаза и шепча ей, вероятно, стихи. Елизавета Сергеевна показывает Томе, как танцевали танго в старину.
— Куколка моя, это делается так…
— Это смешно.
— Смешно? Это трогательно. Смотри…
Из красного футляра донеслось густое «боммм». Нас приглашают к столу.
— А почему вы на меня не смотрите? — лукаво спрашивает партнерша.
— А у меня в школе по поведению двойка была.
— Наша Люда вам нравится?
Нас разъединяют. Ее сажают рядом с матерью. Мне оставлено место между Людмилой и свободным стулом.
— Здесь сядет Яков Михайлович, — поясняет хозяйка, — но его ждать не будем. Леонид, откройте портвейн.
Просторный стол завален едой. Людмила кладет на мою тарелку ломтик осетрины, две шляпки маринованных грибов и картофелину.
— Мужчинам водку, — командует Елизавета Сергеевна.
Ленька склоняется в театральном поклоне и наполняет наши стопки.
— Мы в меньшинстве! — печально начинает Ленька. — Многие рыцарские доспехи ржавеют в оврагах. Вороны растаскивают кости лучших мужчин… Но есть великая сила любви! В ней наша надежда! Только она восстановит поредевшие ряды наши… За любовь! За пополнение мира!!
Тост понравился. Все дружно