- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (13) »
кончины, последовавшей 1865 года октября 17-го,
пополуночи в 5 ч 30 м утра.
Последняя телеграмма передала Вам роковую сию весть, столь
близкую Вашему сердцу. Я обещал писать Вам подробно, но доселе
замедлил. Причины замедления заключаются в том, что мне пришлось
исполнить весь долг христианский в отношении дорогого усопшего: уход за
ним во все время его предсмертной болезни; напутствие его к смерти,
погребение и, наконец, шестинедельное по душе его служение Божественной
Литургии – все это лежало на моей обязанности. И теперь еще, до
исполнения 40 дней со дня его кончины я не свободен, так как ежедневно
совершаю службу в Великой церкви за упокой души дорогого почившего.
Поэтому не взыщите за недостаточную связность изложения – пишу Вам
урывками.
Велик и важен предмет, о котором я пишу Вам и о котором я
ежедневно сообщал отцу Исаакию[2], ибо что может быть важнее для
христианского сердца праведнической, безболезненной кончины
христианина? А этим праведником и был покойный брат ваш.
3 октября, т.е. в воскресенье, брат ваш служил в Великой церкви;
служил с ним и я. Не могу вам объяснить того чувства, которое я
испытывал при виде его, воздвигающим во время херувимской песни руки
свои горе: он представился мне тогда, несмотря на то, что ничто не
предуказывало его близкой кончины, праведнейшим мертвецом; именно –
мертвецом, а не живым и священнодействующим Божьим иереем. Но тогда на
это впечатление моей души я не обратил должного внимания, а между тем
это прозрение сердца через две недели осуществилось на самом деле.
Во вторник брат ваш служил соборную панихиду. Во время вечерни он
в сухожилиях под коленями внезапно почувствовал боль. Боль эта
продолжалась всю ночь по возвращении его в келью, а поутру она уже
мешала ему свободно ходить; поэтому в среду у утрени он не был. Днем, в
среду, он почувствовал упадок сил, особенно в руках и ногах; аппетит
пропал и уже не вернулся к нему до самой его кончины.
В четверг был легкий озноб. Чтобы согреться, он, по обычаю
своему, лег на печку, после чего у него сделался легкий внутренний жар.
Все это время мы с ним не видались: я страдал от зубной боли, а он не
придавал значения своему нездоровью, полагая его простым, неопасным
недомоганием, и потому не давал мне знать. Только в пятницу вечером я
узнал о его немощи.
Когда в субботу утром я увидал его лежащим на постели, то он
вновь мне представился тем же мертвецом, каким он мне показался во
время Богослужения. С этой минуты я уже не мог разубедить себя в том,
что он не жилец уже более на этом свете.
В этот день прибегли к лекарственным средствам, чтобы вызвать в
больном испарину; но он, вероятно, чувствуя, что это для него
бесполезно, видимо, принуждал себя принимать лекарство только для того,
чтобы снять с окружающих нарекание в недостатке заботливости.
С этого времени он слег окончательно пищи не принимал, и даже
позыв к питью в нем сокращался, как и самые дни его.
В понедельник над ним совершено было Таинство Елеосвящения.
Святых же Тайн его приобщали ежедневно.
Во вторник ему предложили составить духовное завещание, на что он
и согласился, чтобы заградить уста, склонные к кривотолкам. Затем ему
было предложено раздать все оставляемое по завещанию имущество своими
руками.
"А если я выздоровлю, – возразил он, – тогда я вновь, что ли,
должен всем заводиться?"
Я ему сказал:
"Тем лучше, что мы всю ветошь спустим, а что вам потребуется, то
выберите в моей келье, как свою собственность".
"Когда так, – сказал он, – тогда делайте распоряжение, какое вам
угодно..."
Со вторника истощение сил стало в нем быстро усиливаться. В среду
я доложил о ходе его болезни митрополиту. Владыка посоветовал призвать
главного врача. Я сказал об этом больному.
"Когда по благословению владыки, – сказал он, – то делать нечего
– приглашайте."
В четверг его тщательно осматривал врач и дал заключение, обычное
докторской манере: и да, и нет – и может выздороветь, и может умереть.
В пятницу больной после причащения Святых Тайн подписал духовное
завещание и тогда же потребовал проститься со всеми своими сотрудниками
и дать каждому из них на память и благословение какую-нибудь вещь из
своих келейных пожитков. Я приказал собрать около кровати больного все
вещи, предназначенные для раздачи, и сам, кроме того, принес из своей
кельи сотни три финифтяных образков. И когда стали допускать к нему
прощаться, то прощание это имело вид, как будто отец какого-то великого
семейства прощался со своими детьми. Этот вечер вся братия лаврская,
каждый спешил проститься с ним и принять его благословение. Я стоял на
коленях у изголовья больного и подавал ему каждую вещь в руку, а он
отдавал ее приходящему. Уже более часу продолжалось это прощание и я
было потребовал его прекратить, чтобы не утомить больного.
"Нет! – возразил он, – пусть идут! Это – пир, посланный мне
милостью Бога".
Только ночь прекратила этот "пир", и он им нисколько не утомился.
Глубокой ночью он обеспокоился о нашем спокойствии и настоял, чтобы мы
шли отдыхать.
Возвратясь в келью, я получил от вас депешу, с которой в ту же
минуту прошел к больному и сказал ему, что я об угрожающей его жизни
опасности известил вас, о.Исаакию каждый день сообщаю о ходе его
болезни. Он тут много говорил со мной и благодарил меня за содействие к
приготовлению его к вечности. Под конец он спросил меня:
"А знаешь ты Власову, монахиню в Борисовке?"
"А что?"
"Да вот, эту фольговую икону перешли ей. Ее имя – Агния. Этой
иконой меня благословила ее тетка, когда я ехал в Оптину Пустынь,
решившись там остаться. Икону эту я всю жизнь имел как дар Божий".
"Приказывайте, батюшка, – сказал я – все, что вам угодно, –
исполню все так, как бы вы сами".
"Да, пока – только!"
"А что чувствуете вы теперь?" – спросил я.
"Да, мне хорошо".
"Может быть, страх смерти?"
"Да и того нет! Я даже удивляюсь, что я хладнокровно отношусь к
смерти, тогда как я уверен, что смерть грешников люта; а я и болезни-то
ровно никакой не ощущаю: просто, хоть бы у меня что да нибудь болело, и
того не чувствую; а только вижу, что силы и жизнь сокращаются...
Впрочем, может быть, неделю еще проживу..."
Я улыбнулся. Он это заметил.
"О, и того, видно, нет?.. Ну, буди воля Божья!.. А скажите мне
откровенно, как вы меня видите по вашим наблюдениям?"
"Я уже сказал вам третьего дня, что вы на жизнь не рассчитывайте:
ее теперь очень мало видится".
"Я вам вполне верю. Но вот досадно что во мне рождается к сему
прекословие... Впрочем, идите же, отдыхайте – вы еще не спали".
"Хоть мне и не хочется с вами расстаться, но надо пойти готовить
телеграмму Федору Ивановичу".
"Что ж вы ему будете передавать?"
"Да я все же его буду ожидать хоть к
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (13) »