челочку, разделенную неровным пробором, и темные спокойные глаза.

— Рисую.

— Хочешь рисовать в пресс-центре для газеты?

— Хочу.

— Тогда я тебе дам задание, вроде небольшого экзамена. Согласна? — И он доброжелательно улыбнулся.

Впрочем, сказать по отношению к нему «улыбнулся» — значит ничего не отметить в облике этого человека. Доброжелательное и в меру ироническое отношение ко всему делало его удивительно приятным в общении с людьми. Лицо Марата было создано для улыбки. Если серьезными становились глаза — смеялся рот. Когда приобретали сухое и строгое выражение губы — начинали смеяться глаза. Ему приходилось делать усилие, чтобы избавиться от своей почти детской несерьезности.

Он на мгновение закрыл лицо руками, и тотчас явственно обозначилась строгая складка на лбу, сделавшая его сразу и старше и значительней. Он хотел на минуту сосредоточиться и придумать задание. Но Надя сказала:

— Я привезла с собой папку с рисунками.

Руки вожатого, медленно скользившие по лицу, резко упали.

— Очень хорошо, — обрадовался он, — пойдем посмотрим.

Когда Надя развязала огромную папку, Марат вспомнил ее рисунки. Года два назад он видел их в журнале «Молодость». Может быть, рисунки были и не совсем те самые, но очень похожие по манере. Легкие, изящные, озорные линии. Длинноногие и длиннорукие мальчишки и девчонки стремительно появлялись, пропадали, едва коснувшись земли. Люди, звери, куклы смеялись, прыгали, кружились, то и дело меняли наряды, прятались, притворялись, до упаду плясали.

Он поднял голову от рисунков и посмотрел на девочку более внимательно.

— Как тебя зовут?

— Надя.

— Надя Рощина?

— Да.

— Вот видишь, оказывается, я тебя знаю, — обрадовался он. — Твои рисунки были напечатаны в журнале «Молодость». О тебе писал Лев Красин. Да?

Надя кивнула.

— Я помню даже твой ответ на его вопрос о любимых художниках. Ты ответила, что любишь Серова, Врубеля, Куинджи.

— И Репина, — добавила Надя. И повторила: — И Репина.

Это было два с половиной года назад.

…Главный редактор журнала «Молодость» встретил Рощиных с молчаливым любопытством.

— Ну, — сказал он Наде и ее отцу, — что вы нам принесли? Давайте смотреть…

Было видно, что он очень занятый человек, ему все время звонили, отвлекали вопросами сотрудники редакции. Широков отвечал им стоя. Николай Николаевич заторопился. Одна тесемка никак не развязывалась, он ее оборвал. Надя, предоставленная самой себе, отошла в дальний конец кабинета и села на краешек дивана перед журнальным столиком. Она во все глаза смотрела на автора известной книги. Он был не похож на свой портрет в книжке. Она подумала, что не узнала бы его, если бы встретила на улице. Она разглядывала очень долго Широкова и только потом, когда первое впечатление притупилось, занялась разглядыванием кабинета. На стенах не было ничего лишнего. Прямо по штукатурке была написана красками большая обложка журнала. Чуть поодаль полочка, на ней шахтерская лампа, артиллерийский снаряд, книги. Еще ниже — другая полочка с телевизором. На стене Надя увидела обломок античного барельефа.

Широков взял в руки один рисунок, другой и как-то сразу перестал торопиться. Он даже присел на край стола, всем своим видом показывая, что никуда не собирается уходить. В кабинет начали по одному проникать сотрудники редакции.

Журналисты толпились вокруг папок, выхватывали друг у друга листы. Николай Николаевич пытался навести хоть какой-нибудь порядок. Он подбирал рисунки со стульев, с подоконников, подносил к столу, чтобы были поближе к папкам, но их снова растаскивали.

Про девочку, сидящую в дальнем углу кабинета, почти забыли. Вспомнил о ней Широков. Он выдвинул ящик стола, и в его руках оказалась коробка шоколадных конфет. Он на ходу сдернул ленточку и опустил раскрытую коробку на журнальный столик.

— Угощайся и угощай всех. Ты сегодня здесь главная.

Ленточку Широков бросил в корзину для бумаг. Надя пожалела, что ее нельзя достать из мусора и забрать домой. Она тихонько вздохнула.

Конфеты были вкусные, но угощаться никто не подходил. Все занимались рисунками, и никто не обращал внимания на автора — черноволосую девочку с аккуратными косичками, спокойно взиравшую из-под челочки на суету у редакторского стола. Широков то наклонялся над папками, то начинал широкими шагами ходить по кабинету. Внезапно он остановился перед Надей и, показав рукой на обломок барельефа на стене, подаренный ему Манолисом Глезосом, спросил:

— Кто здесь изображен?

— Не знаю, — ответила Надя.

— Вот и я не знаю, — оказал Широков и заходил по кабинету еще более широкими шагами. Его белая накрахмаленная рубашка топорщилась, укрупняя и без того крутые плечи. Перламутровые запонки у запястий поблескивали при каждом повороте. Главный редактор часто наклонялся над тем или другим рисунком, и галстук, слегка ослабленный, чтобы не давил, мотался на груди из стороны в сторону, как маятник. Амплитуда галстука становилась все больше и больше, пока наконец Широков резко не остановился у телефона. Он решил позвать кого-нибудь на помощь.

— Мне Красина, — услышали все и на минуту подняли головы от папок. — Лев Ильич, хорошо, что я тебя застал. Приезжай немедленно в редакцию. Есть у меня тут занятные рисунки… Одной девочки… Нет, лучше сейчас… Ждем.

А Надя тем временем разглядывала барельеф. На обломке сохранились руки старика, скорбно склоненная голова и часть торса. И Наде захотелось ответить рисунком на вопрос Широкова. Она отодвинула конфеты и ручкой, которую нашла тут же, на журнальном столике, быстро набросала на чистой стороне редакционного бланка фигуру старика, сидящего в кресле и облаченного в античные одежды, и поставила перед ним на колени провинившегося эллинского мальчика. Между мальчиком и стариком лежала разбитая коринфская ваза, и оба, каждый по-своему, переживали случившееся.

Начав фантазировать, Надя уже никого и ничего не замечала. Ей легко давалась античная тема. К двенадцати годам она свободно ориентировалась в мифах Древней Греции, во всех родственных связях древнегреческих богов и героев. Она знала, например, так же твердо, как мы знаем, кто кому в нашей семье приходится бабушкой, что нимфа Окирроэ является дочерью Хирона и матерью красавицы Меланиппы. Она без труда представляла обстановку, в которой они жили, разбиралась во всех тонкостях одежды. Известна ей была по многим книгам и жизнь простых людей Греции. В мальчике, разбившем вазу, и в больном мальчике она изобразила Архила, «маленького