музее, а все на свете это о том, что на Брайтоне все дешевле, чем у нас, а Манхэттене цены и
не подступись, а в Киеве Тимошенко мутит воду, а в сто двадцать пятом доме старик-
итальянец с шестнадцатого этажа провонял весь коридор, хоть полицию вызывай...
Мы с Ильей забрались на самые задние места, сидим спорим о музейной экспозиции, незаметно прешли на поэзию. Он что-то пытался мне втолковать о Сосноре, к коему я
абсолютно равнодушен, еще о каких-то незнакомых мне поэтах, о том, что нельзя отрываться
от своих истоков. А я ему в ответ Левитанского:
Нельзя возвращаться, нельзя возвращаться на круги.
Зачем нам тот город, встаающий за клубами пыли,
Тот город, те годы, в которых мы юными были?
Перед нами сидели четыре бабушки, и вдруг я заметил, что одна, рыжая - крашеная, конечно
- вполоборота к нам, вслушивается в наш спор. Я остановился, и она тут же продолжила: Над этой дорогой трубили походные трубы,
К небритым щекам прикасались горячие губы.
Те губы остыли, те трубы давно оттрубили.
Зачем нам те годы, в которых мы молоды были?
- Вы любите Левитанского? - удивился Илья. - Кажется, он не очень популярен был у
девушек, они все с ума сходили по...
- Перекрестись, чтоб не казалось! - перебил я. - А опять какого-нибудь Соснору притянешь! -
и продолжил:
- Но тех уже нет, а иных мы и сами забыли,
Лишь память клубится над нами, как облачко пыли.
- Мы с прошлым простились,- закончила она,-
И незачем дважды прощаться.
Нельзя возвращаться на круги, нельзя возврашаться.
-Да не о возвращении идет речь!- не сдавался Илья. -Речь о том, что нельзя отрываться, просто невозможно! Даже если очень захочется - из себя не выпрыгнешь! Это ведь как
наследственная болезнь, в генах! Кстати, как вас зовут? Из каких вы краев?
- Генриетта,- усмехнулась рыжая. - Я из Одессы. А ностальгические болезни иногда лечит
музыка. Вот вам:
Чет или нечет?
Вьюга ночная.
Музыка лечит.
Шуберт. Восьмая.
Правда ль, нелепый
Маленький Шуберт,-
Музыка лекарь?
Музыка губит.
Свежая скатерть.
Мука без края.
Музыка насмерть.
Вьюга ночная.
- Ничего себе лекарь! - хмыкнул Илья. - Впрочем, стихи хорошие. Тоже Левитанский?
-Давид Самойлов.
-Хорошие стихи,- повторил он.- Меня зовут Илья. Генриетта - редкое в нашей среде имя! Вы, наверно, недавно поселились у нас?
- Уже два года, - засмеялась она.
- Странно, - искренне удивился Илья. - Мне казалось, всех женщин в радиусе полтора
километра я знаю, а вас почему-то ни разу не встречал! Вы хоть на бордвок ходите иногда?
- Вечером всегда, если только ветра нет.
-Сегодня ветра не будет!- уверенно заявил Илья.- Часиков в семь?
Генриетта, смеясь, кивнула.
Я разглядел ее - сравнительно молодая, всего около семидесяти. А Илюха-то, Илюха, хвост
распушил, Печорин восьмидесятилетний!
- Одесситы - это национальность? - подначил я.
- Скорее, диагноз!- весело возразила она. - Болезнь, увы, неизлечимая!
Илюха, что называется, поплыл. Недели через две после той экскурсии он немного
растерянно, немного даже восторженно сказал мне:
-Знаешь, Генриетта какая-то удивительная женщина!
- Оказывается, есть еще женщины, способные тебя удивить. Ну, и чем же?
-Не знаю, - пожал он плечами.- Ну, непохожа она на других. Я вообще за всю жизнь таких
не встречал ни разу. С ней не скучно. И уходить от нее не хочется.
-Так и не уходи!- засмеялся я. - За чем же дело стало?
- Не знаю, - все так же растерянно повторил он. - Ничего я, оказывается, о себе не знаю... И
ушел. Я долго смотрел ему вслед, немного даже завидовал. Правда, почти уверен был, что
это ненадолго. Надолго его не хватит, привычный, застарелый наш скепсис возьмет свое.
Чем больше она ему нравится, тем меньше ему захочется демонстрировать перед нею свои
старческие прелести. И все придет на круги своя...
Я его не видел целую вечность - может, месяц, может, и больше. Раз два или три, правда, видел издали вместе с Генриеттой. Да, и еще на днях, когда он шел с утренней рыбалки.
Похоже, он всерьез настроился попытать счастья в семейной жизни, пусть даже под занавес, сколько уж там осталось восьмидесятилетнему человеку.
И вот на тебе: умер на пороге, или, лучше сказать, на позднем взлете.
Поздним вечером того дня, когда тот артист Григорий принес печальную весть, у меня
зазвонил телефон.
- Алло, пан атаман? У тебя водка есть?
- Водка у меня всегда есть,- чисто автоматически ответил я и, узнав голос, даже вздрогнул от
неожиданности. - А что, у вас там не дают?
- Там это где?
- Ну, в аду или в раю - откуда мне знать, куда тебя определили, ведь ты же помер?!
- Слухи о моей смерти несколько преувеличены. Сейчас приду.
Минут через пять он вошел, молча кивнул, постоял у стола, влил в себя полный фужер
"смирновки", занюхал корочкой хлеба и лишь тогда выговорил:
- Генриетта.
- Что Генриетта?
- Нет Генриетты. Обширный инфаркт. Утром. Я "скорую" вызвал, поехал вместе с ними. До
госпиталя не довезли. Точка.
Расспрашивать я не стал: какие тут к черту вопросы, когда сказано главное.
Минут через десять он криво усмехнулся:
- Фата Моргана... Была - и нет. Как на фронте.
Мне вспомнились строки старинного романса, но я не посмел и рта раскрыть: "Так иногда в
томительной пустыне мелькают образы далеких дивных стран, но это призраки, и небо снова
сине, и вдаль бредет усталый караван"... И все-таки я, наверно, их произнес, или он угадал, потому что повторил:
- Бредет.. Только куда ж ему брести-то?..
Илья, не прощаясь, ушел. А вскоре вообще уехал.
- Ну и куда? -спросил я его на прощанье.- Может, на новом месте еще и горше будет!
- Может, и горше, да инше. Прощай, пан атаман!
Мы обнялись. Больше я его не видел и ничего о нем не слышал.
