была в Милледжвилле. Трепался, что моя мать — ненормальная.

— Вот же ублюдок.

Хью произнес ясно и потерянно:

— Она действительно была в Милледжвилле. Но это не значит, что она сумасшедшая, — быстро добавил он. — Эта большая больница, на весь штат, и там есть корпуса для сумасшедших, и другие — для тех, кто просто болеет. Мама просто немного болела. Мы с папой подумали и решили, что в милледжвилльской больнице отличные врачи, и там за нею будет хороший уход. Но она нормальнее кого угодно на свете. Ты же знаешь мою маму, Джон. — И он снова сказал: — Мне надо сходить наверх.

— Я всегда считал, что твоя мама — одна из самых приятных дам в этом городе.

— Понимаешь, с мамой странная вещь случилась, и после этого ей стало грустно.

Признание, эти первые потаенные слова, вскрыло нарыв секрета в мальчишеском сердце, и Хью заговорил быстрее — настойчиво, находя в этом неожиданное облегчение.

— В том году мама решила, что у нее будет маленький ребеночек. Она договорилась об этом с папой и со мной, — сказал он с гордостью. — Мы хотели девочку. Я собирался выбрать ей имя. Мы так радовались. Я откопал все свои старые игрушки — электрический поезд с рельсами… Я хотел назвать ее Кристал — как тебе такое имя для девочки? Что‑то яркое и изысканное, скажи?

— И малышка родилась мертвой?

Даже при Джоне уши Хью вспыхнули, и он взялся за них холодными руками.

— Нет, это называется «опухоль». Вот что было с мамой. И ей в больнице сделали операцию. — Ему было стыдно, и говорил он очень тихо. — А потом она, как сказали, «сильно изменилась». — Ужасно произносить такие слова. — После этого ей стало грустно. Папа сказал, что это потрясение нервной системы. Так у женщин бывает: когда просто грустно и нет сил.

Хотя на кухне не было ничего красного, нигде ничего красного не было, Хью опять подобрался к «тому разу».

— И однажды она просто сдалась — однажды прошлой осенью. — Глаза Хью широко открылись и вспыхнули: он снова поднимался по лестнице и открывал дверь ванной, — и сейчас прикрыл глаза рукой, чтобы отогнать воспоминание. — Она хотела… ну, поранить себя. Я нашел ее, когда пришел из школы.

Джон осторожно погладил Хью по рукаву свитера.

— Не волнуйся. Мало ли кто попадает в больницу, потому что у них нет сил, и им грустно. Такое с каждым может случиться.

— Пришлось положить ее в больницу — в самую хорошую. — Воспоминание об этих долгих, долгих месяцах было залито глухим одиночеством, жестоким, как «тот раз» — сколько это длилось? В больнице мама могла гулять и всегда носила туфли.

Джон осторожно произнес:

— Пирог — просто класс.

— Мама классно готовит. Она умеет мясной пирог и рулет из лососины — и еще стейки, и хот–доги тоже.

— Терпеть не могу есть впопыхах, — сказал Джон.

Хью так боялся остаться один, что сердце громко забилось сигналом тревоги.

— Подожди, — сказал он. — Давай еще поговорим.

— О чем?

Хью не смог ответить. Даже Джону Лэйни. Он никому не мог рассказать о пустом доме, обо всем этом ужасе.

— Ты когда‑нибудь плачешь? — спросил он. — Я — нет.

— Иногда плачу, — признался Джон.

— Жалко, что мы не познакомились, когда мамы здесь не было. Почти каждую субботу мы с папой ходили охотиться. И ели только перепелок и голубей. Тебе бы это понравилось. — Почти шепотом он добавил: — А по воскресеньям ездили в больницу.

Джон сказал:

— Продавать эти билеты — дело хитрое. Многим оперетты, которые ставят в школьном «Клубе Веселья», совсем не нравятся. Если там не играет никто из знакомых, люди лучше посидят дома и посмотрят хорошую передачу по телевизору. А многие покупают билеты потому, что туда другие ходят…

— Мы себе скоро телевизор купим.

— Я без него вообще не могу, — сказал Джон.

Хью вдруг принялся оправдываться:

— Папа хочет сперва заплатить за больницу. Все ведь знают, что болеть — недешевое удовольствие. А потом купим телевизор.

Джон поднял свой стакан с молоком.

-- Skoal, — сказал он. — Это шведское слово, его говорят перед тем, как выпить. Пожелание удачи.

— Ты знаешь так много иностранных слов и языков.

— Не так уж и много, — честно признался Джон. — Только caput, adios и skoal. И еще то, чему на французском учат. Совсем мало.

— Это уже beaucoup, — сказал Хью, довольный своей находчивостью.

Внезапно копившееся напряжение прорвалось лихорадочным движением. Хью метнулся на задний двор, подхватив на крыльце баскетбольный мяч. Он провел мяч по двору и только потом нацелился в корзину, которую отец повесил ему на прошлый день рождения. Когда промахнулся, с отскока бросил мяч Джону, вышедшему следом. На улице было здорово, Хью от игры стало легче, и в голову пришла первая строчка стихотворения. «Сердце мое — точно мяч баскетбольный». Обычно, когда придумывалось стихотворение, он валялся на полу в гостиной, высунув язык, учась вылавливать нужные рифмы. Мать звала его Шелли–По, когда переступала через него, и иногда легонько тыкала его ногой пониже спины. Матери всегда нравились его стихи; сегодня вторая строчка возникла почти сразу, как по волшебству. Он крикнул Джону:

— Сердце мое — точно мяч баскетбольный, скачет по комнате радостно, вольно. Как тебе такое начало стиха?

— Звучит как‑то безумно, — ответил Джон. Потом торопливо поправился: — Я хотел сказать — странно. Да, странно.

Хью понял, почему он изменил слово, и воодушевление от игры и от стихотворения мгновенно покинуло его. Он поймал мяч и прижал к себе. День сиял золотом, а глициния у крыльца пестрела еще нераскрывшимися бутонами. Она была похожа на водопад цвета лаванды. Свежий ветерок принес запах разогретых солнцем цветов. Светлое небо, голубое, безоблачное. Первый теплый день весны.

— Мне надо бежать, — сказал Джон.

— Нет! — В голосе Хью зазвенело отчаяние. — Ты разве больше пирога не хочешь? Я никогда не слыхал, чтобы ели только один кусок.

Он подтолкнул Джона к двери и опять позвал маму — уже по привычке, потому что всегда звал ее, входя. «Мама!» Ему было холодно после яркого солнца. Ему было холодно не только из‑за погоды: он очень боялся.

— Мама уже месяц дома — она всегда меня из школы ждет. Всегда, всегда.

Они стояли посреди кухни и смотрели на лимонный пирог. И этот разрезанный пирог казался Хью каким‑то… странным. Они стояли, и тишина кухни была жуткой и тоже странной.

— Тебе не кажется, что здесь слишком тихо?

— Это потому что у вас нет телевизора. Мы включаем телевизор в семь утра, и он работает весь день, пока все в доме не улягутся. Есть кто‑то в гостиной или нет — он все равно работает. Спектакли, сценки, скетчи — и так целый день.

— У нас есть радио, конечно, и виктрола.

— Но это совсем не то, что телевизор. Если есть телевизор, все равно, дома твоя мать или