вам, поскольку мы больше всех желали его спасти и спасём от погибели!» И выходит так, товарищ журналист, что всё зависело от того, хватит ли у нас веры в себя. Я так считаю, что великое дело требует и великой веры и великой воли. Верно?

В арку ворот въехала кухня. Солдаты, смеясь и подпрыгивая, спешили за обедом. Девушка приготовила было черпак, чтобы наливать суп. Но дорогу солдатам уже преграждала толпа голодных немцев, бросившихся от очереди, что стояла возле водоразборной колонки. Гремя бидонами, эмалированными вёдрами и котелками, они, перебивая друг друга, говорили одно русское слово, которое уже успели выучить:

— Клеба! Клеба! Клеба!

Солдаты стояли молча, не отгоняя немцев. Девушка посмотрела на них, затем на голодную толпу, и на глазах её показались слезы:

― Мне же не приказано… — сказала она, наклонясь с вышины тележки к толпе и одновременно опуская блестящий черпак в котёл. — Не приказано, слышите вы! — И, наливая черпаком в, ближайшие котелки, ведра и бидоны, всхлипывая, она говорила: — У меня же вы, сволочи, сестру в Новороссийске замучили! — И, оборачиваясь к солдатам своим пухлым, круглым, испуганным лицом, она говорила — Они голодные, что мне с ними делать, товарищи?!

Солдаты хмуро молчали.

Ночь была тёмная, длинная, холодная, и рассвет вставал тоже чужой, как изрытый дождями скользкий глинистый берег, мимо которого несётся мутная, бессердечная река. Всю ночь в развалинах железный лязг, скрипы, а вверху, в небе, железное жужжание. С аэродрома в Тиргартене, говорят, удирают фашистские самолёты. За мостом «Мольтке-младший» вырисовывалось что-то высокое, угрюмое, и, казалось, конца не будет этим цепким, неотступным зданиям, тёмным и мрачным подвалам, глубоким огнедышащим и смертельным норам в земле. Возле первой баррикады лежат сапёры и, чуть притихнет обстрел, слышен бодрый звук топора и звяканье лома о камень или металл. Людей на мосту незаметно, и брёвна точно сами ползут к краю моста и падают в воду, тусклую, фиолетово-голубую.

― Ну как? — спросил полковник. — Убрали одну. Скоро вторую убирать?

― Остается разок звездануть пехоте, танкам развернуться дугой, и немец… у нас под ногой, — ответил какой-то балагур-сапёр, хрипло смеясь.

Остальные сапёры молчали. В замысловатых узорах рассвета они шли на отдых устало, медленно, и по походке их чувствовалось, что глаза у них слипаются и что они сделали всё доступное человеку и даже, может быть, недоступное. Они прошли в глубь развалин и стали укладываться. Балагур принёс откуда-то целую охапку древесных стружек и растянулся на них:

― Ну, мне, ребята, жарче, чем в бане. А вам?

И он, не дожидаясь ответа, заснул. Второй сидел на сыром кафельном полу, который он расчистил от мусора ногой. Глаза у него воспалённые, изъеденные дымом и пылью. В развалину несло ветром. Сапёр притянул к себе перину, наполовину мокрую, лёг навзничь, прикрыл периной ноги и захрапел.

А на том берегу по-прежнему змейками ползали огни, точно в степи жгли прошлогодние травы. Это означает, что бойцы продолжают перебежки и подбираются ко второй баррикаде. За огоньками — здания, безгласные, сумрачные. Светает. Надо торопиться. Немцы лежат от второй баррикады метрах в пятидесяти и, так как артиллерии на том берегу нет и будет она не скоро, — как и танки, — то придётся выбивать немцев из окопов гранатами.

― Где у вас Андрей? — спросил Зинченко. — Вы его первым пошлите.

— Андрея, Андрея, — послышались одобрительные голоса в развалинах. — Где Андрей?

― А он уже там, товарищ полковник! Нещадную силу гранат утащил!

И все засмеялись. Солдата весь полк так и звал: Андрей, словно брата. Это был благодушный богатырь, который поднимал, не крякнув, шесть пудов. Когда он шёл в бой, он не надевал каски, не брал лопаты, даже хлеба не брал, а только наполнял мешок патронами и гранатами. Зинченко, увидав впервые его громадный и необыкновенно тяжёлый мешок, спросил:

— Что это у тебя? Поднять же нельзя!

— Патроны, гранаты, товарищ полковник, — ответил солдат. — Гранаты им пригодятся; солдаты есть молодые, неопытные. Хлеба не поешь — вытерпишь, а без патронов и гранат — погибель!

Немцы дрались с безысходным и тупым упорством, с невыразимой дикой жестокостью. Если немцам удавалось потеснить нас и мы отходили, не успев убрать убитых с поля боя, мы находили их затем с истоптанными лицами, кусками железа, вбитыми в грудь, ногами, которые размозжены камнем. За квартал перед мостом «Мольтке-младший», чтобы не прошли русские, немцы подожгли дом ― вместе с жителями, своими же немцами. Подожгли людей потому, что опасались, жители не дадут дом жечь. Наши поймали и поджигательницу: фашистку, рыжую, тощую, угрюмую. Пожар потушили. Одновременно с поджигательницей поймали и убийцу наших офицеров. Он ходил в темноте с пистолетом, у которого аккумуляторный патрон: перед выстрелом он освещает пространство и человека, в которого стреляет. И так как бывали случаи, что немцы из подвалов нападали на наших связистов, Зинченко вызвал «цивильных» из ближайших подвалов, выстроил их, поставил впереди рыжую немку-поджигательницу и немца, убившего нашего офицера, и сказал: «Убийцу мы расстреляем. Поджигательницу будем судить позже. А в общем, они сознались и пусть повторят жителям своё признание». Стоявшие перед строем подтвердили свою вину. Полковник сказал: «Убийца сейчас умрёт, поджигательница пойдёт в тюрьму, а вам, жители, рекомендую сидеть смирно!» И «цивильные» в подвалах присмирели.

Днём в полк приехал начальник штаба дивизии.

― Вашему полку вручено знамя, — повторил он то, что говаривал уже не раз. — Вы обязаны его водрузить над рейхстагом, Зинченко!

― Будет исполнено, — ответил Зинченко то, что отвечал уже не раз.

КП полка находился в какой-то кухне. Изразцовая большая плита какого-то слишком белого цвета, брикеты торфа, много алюминиевых тарелок, ложек, каких-то сложнейших приспособлений, — лаборатория, а не кухня, — всюду банки с сухими овощами и специями, пахнет перцем, уксусом, укропом, в коридоре цветы в пепельно-серых горшках. Бегают связисты. Офицеры спорят у карты.

Полковнику Фёдору Матвеевичу Зинченко сорок три года. Он сибиряк, крестьянин деревни Ставской Кривошеинского района, Томской области. Вокруг деревни ― леса на сотни и тысячи километров, а в деревне всего 20 дворов, но в этих дворах живет народ крепости и удали нечеловеческой. Старику Зинченко за семьдесят, но он пашет и жнёт, как двадцатилетний. В Сибири Зинченки издавна: «Може с Ермаком приплыли, а може и раньше». С малолетства вьюги, прохлёстывающие здесь человека, кажется, насквозь, приучают его к терпению, а короткое, жаркое,