царством?!"

И тут Саакадзе не без удовольствия заметил ревнивое беспокойство упрямого

кахетинца: "Кажется, цель достигнута", - и с еще большим притворством принялся

сокрушаться: архангел Михаил свидетель, что только из желания угодить царю он,

Саакадзе, уже неделю назад разослал своих "барсов" гонцами в Самегрело, Имерети,

Гурию и Абхазети с напоминанием о клятве, данной в кутаисской Золотой галерее, -

вступить в военный союз с Картли и Кахети.

Невольный страх подкрался к сердцу Теймураза. Он уже сожалел, что

согласился выслушать Моурави наедине. Недаром Чолокашвили не одобрял такой

уступки домогательствам мятежного ностевца. Необходимо сегодня же ночью в тайной

беседе с ближайшими князьями найти способ укротить дерзкого.

Заметив бурые пятна, покрывшие лицо царя, Саакадзе облегченно вздохнул:

"Богоравный упрямец очень скоро пожалует в Тбилиси. Тогда на высшем Совете

безусловно решится: или Теймураз останется в Метехи, или... или Моурави получит

полную возможность действовать в пределах Картли".

Когда поздней ночью, после дипломатического ужина с Моурави, в покоях

Теймураза, озаренных светом синих и красных лампад, первые советники выслушали

встревоженного царя, они дружно принялись описывать щит Саакадзе, с которым

ностевец посмел въехать в царствующий город кахетинских Багратиони, и, удваивая

тревогу, посоветовали царю выбить из рук Саакадзе его предостерегающий щит, - и

не в Телави, где такое действие не достигнет желанной цели, а в Тбилиси, где

картлийский католикос поможет повелителю двух царств обуздать зазнавшегося

"барса".

В тенистом саду тихо журчит в канавках вода, садовник молча подрезывает

виноградные лозы. На плоской крыше ковровщик чинит ковер с изображением

свирепого льва, которого продырявил своей шашкой Иорам. А чуть ниже, на широком

резном балконе, девушки из Носте старательно вышивают новое платье для Русудан.

На этом настояла Дареджан: не подобает жене Великого Моурави появляться в Метехи

в прошлогодних нарядах. Вот платье цвета спелого винограда, разве не восхищают

глаз жемчужные звезды? А вот платье цвета алой розы, затканное разноцветным

бисером. А это - для встречи царя, оно цвета весенней тучи с золотыми зигзагами

молний.

На доводы верной Дареджан гордая Русудан отвечает покорной улыбкой. И то

верно - жена Моурави должна делать многое, к чему не лежит сердце. Разве не

приятнее было бы никогда на появляться в тронном зале Метехи, где владычествует

не светлый Луарсаб, а коварный Теймураз? Или после гибели Паата прельщает ее

платье другого цвета, кроме как цвета ночи, затканное печалью? Но она надевает

блестящие одежды, ибо под бархатом и атласом удобнее прятать тревогу за Георгия,

за будущее "барсов" и тоску по невозвратному... И она прикалывает к густым

волосам фату, расшитую серебряными кручеными нитками, поясную ленту из синего

атласа с золотистыми блестками, она прикрепляет к платью цвета весенней тучи

застежку с выпуклым жуком, как бы выползающим из голубоватой лавы, и украшает

лоб бархатным обручем с алмазной луной посередине.

Наконец, сославшись на необходимость повидать Иорама, ей удалось

ускользнуть от восторженных восхвалений. Она быстро спустилась по ступенькам и,

пройдя двор, направилась к конюшне.

- Победа*, моя прекрасная мама! - еще издали кричит Иорам, соскакивая с

седла старого Джамбаза.

______________

* Приветствие у грузин, соответствует русскому "здравствуй".

Старый Джамбаз! Как горька для него эта кличка. Он не хочет смириться со

своей старостью и каждое утро громким ржанием извещает господина о времени

выезда. Но лоснящаяся спина уже не выдерживает богатырского седока, подгибаются

стройные ноги, и вместо былого могучего выдоха, от которого шарахались птицы, из

открытого рта вырываются хриплые стоны. И когда Иорам, получив право беречь

старого Джамбаза и господствовать над ним, первый раз вскочил в седпо, Джамбаз

от обиды жалобно заржал... Саакадзе, потрепав его поредевшую гриву, грустно

сказал: "Нет, Джамбаз, я не изменил тебе, я помню, как обязан твоей

стремительной легкости, но, друг, время беспощадно, оно не щадит и коней. Я беру

твоего сына, ты бери моего". Джамбаз понимающе смотрел на господина черными

затуманенными глазами.

С того дня каждое утро, когда возвращался Иорам с необходимой Джамбазу

прогулки, Русудан выходила встречать коня. Она давала ему кусочки сладкого теста

из своих рук, гладила его опущенную шею и жалостливо следила, как затем он

устало, по-стариковски жует саман.

Годы, бурные годы промчались под копытами Джамбаза. Трубили серебряные

трубы победы, падали города, слитые тени коня и всадника проносились по

раскаленным пескам, склонялись ниц плененные владыки, под афганскими облаками

кружил конь, к его копытам падали золотые ключи твердынь, от пронзительного

ржания вздрагивали в джунглях неведомые звери, раджи бросали к его ногам

слоновые бивни, он вздымался на дыбы у стен Багдада и в ореоле страусовых перьев

гордо вступал в Исфахан.

Отошла жизнь, полная огня, страстей и стремлений. И вот сейчас Джамбазу

осталась горсть ячменя, которую он с трудом дожевывает...

- Э-э, Иорам, где отец?!

В ворота вместе с Автандилом ворвалась жизнь, молодая, нетерпеливая.

- Отцу сейчас не до тебя, - с нарочитой холодностью ответил Иорам.

Он завидовал брату, завидовал его возрасту и мечтал о сотне в золотистых

плащах, шумящих, как ливни, - именно о такой сотне, над какой начальствовал

Автандил.

Разгадав настроение брата, Автандил задорно расхохотался и вприпрыжку,

подражая оленю, побежал в дом.

- ...Так ты говоришь, мой Дато, светлейший Леван Дадиани испытывает

разочарование?