- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (22) »
— Когда это было, господин Биккель?
— Между одиннадцатью и двенадцатью.
— А потом лифт снова заработал?
— Конечно.
— Еще один вопрос, господин Биккель...
— Мне ведь надо было не только смазать дверцы, я стирал надписи, которыми то и дело поганят лифт, а это требует времени: ведь нынче в ход пускают не мел или грифель.
— А что же?
— Распылитель.
— Понимаю...
— «Иисус победит».
— Последний вопрос, господин Биккель...
— Теперь это перестали делать.
— Вы не заметили, был ли у обвиняемого ключ от почтового ящика Розалинды Ц., не пытался ли он каким-нибудь способом вытаскивать письма из ящика?
— Господин доктор Шаад — благородный господин.
Я не могу больше кормить лебедей.
Их длинные шеи...
Когда я бросаю в воду кусочки хлеба (остатки от завтрака), они величаво подплывают, как всегда, наклоняют к воде свои длинные шеи и не жадно, не спеша склевывают все. Не знаю, те же ли это лебеди, которых я кормил, передо мной сейчас, после десяти месяцев предварительного заключения. Они выпрямляют белые шеи. Они не узнают меня, медленно куда-то уплывают.
— Слово имеет прокурор...
Лебеди — не свидетели.
— Я спрашиваю в последний раз, где вы были, господин доктор Шаад, после того как около полудня расстались с Розалиндой Ц., как вы утверждаете, в добром согласии.
— Может быть, кормил лебедей.
— Лебедей?
— Да.
— Вы часто кормили лебедей?
— Время от времени.
— Где?
— На озере.
— А в ту субботу не шел снег или дождь?
— Лебедям все равно.
Целый день, если в приемной никого нет и если я не выезжаю по какому-нибудь экстренному вызову, я сижу в кабинете в белом халате, положив ноги на стол, и слышу все снова и снова:
— На первом допросе у окружного прокурора вы утверждали, что в означенный день гуляли по окрестностям, называли даже местность — Васберг ,или что-то в этом роде. Вы говорили, что обычно в таких случаях оставляете свой «вольво» у гравийного карьера и бредете по лесу куда глаза глядят, часто не зная, куда вас выведут лесные тропинки... К сожалению, установлено, что ваш голубой «вольво» в ту субботу стоял не у гравийного карьера, господин доктор Шаад, а в гараже на Кройцплац.
— Я ведь признал, что ошибся...
— Затем вы утверждали, что находились в своем врачебном кабинете, хотя в субботу у вас приема нет. Искали налоговые квитанции. Вы указали даже точное время: между пятнадцатью тридцатью и семнадцатью ноль-ноль.
— Да.
— Примерно в это время Розалинда Ц. была задушена в своей квартире... К сожалению, ваша тогдашняя ассистентка, работавшая в ту субботу, не видела вас в кабинете и не слышала... Потом вы отказались от своего утверждения, что в означенное время находились в кабинете и искали там налоговые квитанции, вы показали, что в то время, когда была убита Розалинда Ц., вы якобы смотрели чешский фильм. Ваш пересказ фильма свидетельствует о превосходнейшей памяти, господин доктор Шаад, ибо установлено, что этот чешский фильм уже полтора года не демонстрируется на экранах... Лишь ваше четвертое утверждение, что вы по пути, а именно на Фельдеггштрассе, покупали табак, более или менее подтвердилось. Киоск, где вы покупали табак, стоит недалеко от места преступления...
Собственно говоря, я могу оставить свою практику. Время от времени бывают экстренные вызовы — когда пациентам не приходится выбирать врача, и тогда я ночью отправляюсь к больному. Днем в кабинете тихо; новая ассистентка разбирает медицинские журналы. Иные пациенты, которых я годами пользовал, возможно, умерли за время моего предварительного заключения, другим пришлось переменить врача, я их понимаю, десять месяцев — долгий срок. Халат, который я надеваю, войдя в кабинет, как всегда, белоснежен. Но пациент, в третий раз оказавшийся в пустой приемной, постепенно теряет к врачу доверие: он испытывает облегчение, когда я в конце концов направляю его к уро- догу, а я принимаюсь за чтение старых журналов, разложенных в приемной. Никогда не было у меня столько свободного времени. Еще в день моего ареста приемная была переполнена, больные сидели даже на подоконнике. Конечно, известно, что меня оправдали, но люди слишком многое узнали обо мне. Даже новую ассистентку мне удалось найти с трудом. Она югославка. Прежде чем войти в кабинет, она должна постучаться: я не хочу, чтобы ассистентка видела, как я сижу, положив ноги на стол и сцепив руки на затылке. Те пациенты, которые по-прежнему ценят меня как врача, очевидно, в настоящее время здоровы, и я мог бы с таким же успехом сидеть дома. Домой мне тоже никто не звонит. Кое-кто из знакомых, выступавших свидетелями на суде, видимо, не ожидал, что я буду оправдан, и теперь, вероятно, избегает встреч со мной.
— Это верно, господин Пфайфер, будто вы однажды слышали, как обвиняемый сказал, что он мог бы задушить эту женщину?
— Он был тогда изрядно пьян.
— Вы, значит, слышали эти слова?
Свидетель сморкается.
— Вы давно дружны с Феликсом Шаадом?
— Я никогда не спал с его Розалиндой!
— Я не об этом спрашиваю.
— Но, может быть, он так думал...
— И поэтому хотел задушить Розалинду?
— Я находил ее очаровательной.
— Еще один вопрос, господин Пфайфер...
— Я имею в виду — очаровательной хозяйкой.
— Относительно вашего долга...
— Он сам потребовал, чтобы я никогда о нем не заикался. Он помог мне закончить учение. Я вовсе не собираюсь это отрицать. Кстати, он ведь не давал мне взаймы. Когда я попросил одолжить мне денег, он ответил, что в долг денег не дает: долги осложняют дружбу.
— Какую сумму он вам дал?
— Кажется, двадцать пять тысяч...
Свидетель сморкается.
— Я не знаю, чего от меня хотят.
— Вы, значит, часто ночевали у Шаадов?
— Я же не отрицаю этого.
— Вы слышали, как обвиняемый говорил, что мог бы задушить эту женщину. Или вы отрицаете, господин
Пфайфер, что нередко рассказывали об этом в кругу ваших общих знакомых?
Когда я мою руки в уборной, мне и теперь еще кажется, что вот я вытру их и мне снова придется возвращаться в зал суда и слушать показания следующего свидетеля.
— Вы фрау Биккель?
—
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (22) »