лагуны, здесь живет его добрый дядя Карлос. А между тем ему хочется бежать отсюда, он чувствует себя как орел в клетке. Расправить бы крылья! Но почему, почему?

Быстро скользила гондола, тихо всплескивала вода под ударами весел, но не находил в этом плеске ответа на свои думы молодой Марко.

II. Старец и юноша

Небольшая сводчатая комната. В широкое и высокое окно врываются целые потоки света. На длинном дубовом столе уголка нет свободного, до того он завален всякой всячиной. Толстые книги в кожаных переплетах, со стальными застежками, свитки пергамента, листки бумаги, испещренные рядами цифр, чертежи и географические карты, подзорная труба, реторты и сосуды странной формы — все это перемешалось в хаотическом беспорядке. Седая сильно облыселая старческая голова низко склонилась над столом. Морщинистая рука что-то быстро чертит на бумаге.

Скрипнула дверь.

— Ты, Марко? — спросил старик и поднял голову.

Свет упал на его лицо. Глубокие морщины тянулись по нему; седая борода спускалась на грудь; ясные глаза кротко смотрели из-под нависших бровей. Это было прекрасное лицо, полное величавого спокойствия старости.

— Я, дядя Карлос, — ответил звучный молодой голос. — Прости, я запоздал — уже давно наступила обеденная пора. Я сейчас принесу плодов и вина…

— Напрасно ты просишь прощения — ты ни в чем не провинился. А за обедом ходить не трудись: добрая Бригитта уже принесла все необходимое.

— Как! Бригитта была здесь?

— Да, она навестила меня, старого отшельника. Я уже пообедал, подкрепись и ты. Вон вино и плоды. Впрочем, тебе, быть может, надоела такая пища? Тогда…

— Нет, нет! — с живостью возразил молодой человек. — Я с удовольствием ем наш неприхотливый обед. Кроме того, с тех пор, как я последовал твоему примеру и перестал есть мясо, и питаюсь одними плодами, я чувствую себя бодрее и свежее.

— Да, эта пища не отягчает желудка, а легкое вино придает бодрость. Мне кажется, что только благодаря такой пище я дожил до моих лет. Обедай же, а я тем временем закончу свою работу.

Старческая голова снова низко наклонилась к столу, рука опять забегала по бумаге. Марко принялся за обед.

Обедал он вяло. Он медленно съел несколько плодов, выпил кружку вина с ломтем белого хлеба, налил еще, отхлебнул глоток и задумался. В своей задумчивости он не замечал, что старец Карлос часто отрывает свои глаза от бумаги и останавливает на нем взгляд, полный грусти.

Вот старик отбросил перо и откинулся на спинку обитого кожей кресла.

— Покончил ли с обедом, Марк? — спросил он.

Если б в это время в комнате находился кто-нибудь из венецианцев — приятелей Марка, то, наверно, подивился бы тому языку, на котором были произнесены эти слова. Язык этот не имел ничего общего с итальянским, этот язык был русский.

Молодой человек встрепенулся.

— Да, я отобедал, — по-русски же ответил он, залпом осушив кружку вина.

— Подойди сюда и посмотри на мою работу.

Марк повиновался.

— Гороскоп! — с удивлением вскричал он, взглянув на бумагу, лежавшую перед дядей Карлосом.

— Да, гороскоп. Твой гороскоп… Пододвинь скамью и садись: мне надо с тобой поговорить.

Когда молодой человек сел, Карлос некоторое время молча смотрел на него. Казалось, он хотел проникнуть взглядом в самую душу юноши. Марк невольно смущался под его пытливым взглядом.

— Марк, дитя мое, — тихо заговорил старик. — Твой дух не спокоен, ты страждешь… Скоро исполнится девяносто лет, как я живу на свете. Я многое повидал, многому научился, я привык читать в душе тех людей, которые мне дороги… Марк! Скажи мне, о чем ты страдаешь?

Слава Карлоса глубоко взволновали молодого человека. Тоска, которая не покидала его, теперь, казалось, удвоилась, слезы подступали к глазам.

— Дядя! Нет! Отец! Учитель! — заговорил он прерывистым голосом, опустившись на колени перед старцем и покрывая поцелуями епх морщинистую руку. — Отец! Я стражду, ты прав, прав, как всегда! Непонятная тоска гложет мое сердце. Я задыхаюсь здесь, мой отец, мой учитель! Меня тянет на простор, куда-нибудь далеко-далеко. Я часто грежу наяву. Мне слышится, что кто-то зовет меня так жалобно, что мое сердце замирает от горя. Едва я задремлю — меня посещают дивные сны. То я вижу себя в глубине дремучего леса. Зима… Снег густым слоем покрывает землю, целые сугробы нанесло у подножья деревьев. Лунная ночь. Месяц светит так ярко, как мне никогда не случалось видеть здесь. На ветвях колючих деревьев лежит белый налет, искрящийся под лучом месяца. Тихо — так тихо, что кровь стынет в жилах от непостижимого ужаса. И вдруг словно стон проносится по лесу. Смолкает, и снова, снова, уже не один, десятки, сотни… Лес говорит! От каждого дерева исходит вопль: «Наш! Наш!» Колючие оледенелые ветви обвивают меня… Я вскрикиваю от ужаса и просыпаюсь, покрытый холодным потом… Иногда я вижу большой город. Блещет на солнце многое множество церковных куполов. Узкие улицы полны народом. Гудят колокола. Я в толпе. У меня легко и радостно на сердце. Мне кажется, что я в своей семье, что вокруг меня мои братья. Толпа влечет меня, и я иду. Куда — не знаю сам, кажется, в родимый дом. Родным веет на меня от всего: от домов, покрытых черепичными или тесовыми крышами, от церквей, разливающих по городу могучие звуки, от садов… Кажется, что ветки деревьев, покрытые свежею светло-зеленою листвою, приветливо кивают мне… Иногда, отец-учитель, мне в дреме кажется, что к моему изголовью слетают две девы, прекрасные как ангелы. Они не похожи на здешних. У них золотистые косы, их кожа белизной напоминает снег… Они целуют меня, называют милым, своим. Я, кажется, и теперь слышу их серебристые голоса, говорящие: «Милый! спеши в край родной!» Горячие поцелуи их жгут меня, кровь кипит у меня в жилах… Отец! Учитель! ты мудр! Объясни же, что это такое! Я стражду, стражду! Ах, отец, отец!

Марк припал лицом к коленям старца. Голос его прервался от рыданий.

Карлос гладил рукою белокурые волосы юноши. Бледные губы его тихо шевелились.

— Судьба! Судьба! — шептал он, покачивая седою головой, и потом добавил: — Успокойся, дитя мое! Сейчас ты поймешь, что значит твоя тоска. Судьба зовет тебя! Успокойся— нам еще о многом нужно говорить. Встань и сядь!

Последние слова Карлос произнес повелительным тоном. Марк опустился на скамью и взглянул на старика. Лицо Карлоса было серьезно, почти строго.

III. Кое-что о прошлом и будущем

— Ты уже знаешь, Марк, — начал старик, — что родина твоя не здесь, а далеко на севере, что тот язык, на котором мы говорим теперь, есть русский; знаешь ты также, что судьба случайно забросила тебя