француз, глубоко взволнованный ранней, печальной кончиной такой красивой девушки, принял участие в процессии. Но когда последняя женщина племени присоединилась к траурному шествию, мужчины-ленапы сомкнулись плотными рядами вокруг Ункаса, как прежде, безмолвные, торжественные и неподвижные.

Место, выбранное для могилы Коры, оказалось небольшим холмом, на котором росла группа молодых сосен, бросавших грустную тень. Дойдя до этого места, девушки опустили носилки на землю и скромно ожидали какого-нибудь знака со стороны близких Коры, что они удовлетворены свершенным обрядом. Наконец разведчик, знакомый с их обычаями, сказал на языке делаваров:

– Дочери мои сделали все очень хорошо. Белые люди благодарят их.

Девушки, обрадованные похвалой, положили тело в гроб, искусно сделанный из березовой коры, и затем опустили его в последнее мрачное жилище. Так же просто и безмолвно они засыпали могилу, прикрыв свежую землю листьями и цветами. Но когда добрые создания закончили свое печальное дело, они остановились в нерешительности, не зная, как поступить дальше. Разведчик снова обратился к ним.

– Вы, молодые женщины, достаточно сделали, – сказал он. – Душа бледнолицего не требует ни пищи, ни одежды… Я вижу, – прибавил он, взглянув на Давида, который открывал свою книгу, видимо, готовясь запеть какую-нибудь священную песнь, – что тот, кто лучше меня знает христианские обычаи, собирается заговорить.

Женщины скромно отошли в сторону и из главных действующих лиц превратились в покорных, внимательных зрительниц происходившей перед ними сцены. За все время, пока Давид изливал свои набожные чувства, у них не вырвалось ни одного жеста удивления, они не позволили себе ни одного нетерпеливого взгляда. Они слушали, как будто понимая значение чуждых им слов и чувство глубокой печали, которое выражалось в них.

Взволнованный только что происшедшей сценой и своими собственными чувствами, псалмопевец превзошел самого себя. Он закончил свой гимн, как и начал, среди глубокого, торжественного безмолвия.

Когда последние звуки гимна достигли слуха присутствующих, боязливые взгляды украдкой устремились на отца покойной и тихий, сдержанный шепот пробежал среди собравшихся. Мунро обнажил свою седую голову и окинул взглядом окружавшую его толпу робких, тихих женщин. Потом, сделав знак разведчику, он проговорил:

– Скажите этим добрым женщинам, что убитый горем старик благодарит их…

Голова Мунро снова упала на грудь, и он опять начал погружаться в прежнее оцепенение, но тут молодой француз, о котором упоминалось раньше, решился слегка дотронуться до его локтя. Когда ему удалось обратить на себя внимание погруженного в печаль старика, он указал ему на группу молодых индейцев, несших легкие, плотно закрытые носилки, а затем поднял руку вверх, показывая на солнце.

– Я понимаю вас, сэр, – проговорил Мунро с напускной твердостью, – я понимаю вас. Это воля провидения, и я покоряюсь ей… Кора, дитя мое! Если бы молитвы убитого горем отца могли иметь какое-либо значение для тебя, как счастлива была бы ты теперь!.. Идемте, джентльмены, – прибавил он, оглядываясь вокруг с величественным видом, хотя страдания, исказившие его измученное лицо, были слишком велики, чтобы он мог скрыть их. – Мы отдали последний долг. Идемте же отсюда.

Хейворд повиновался приказанию и покинул место, где, как он чувствовал, каждое мгновение мог потерять самообладание. Пока его спутники садились на лошадей, он успел пожать руку разведчику и подтвердить, что непременно встретится с ним в расположении британской армии. Потом он вскочил в седло и, пришпорив коня, поехал рядом с носилками, откуда доносились тихие, сдавленные рыдания Алисы – единственное, что выдавало ее присутствие.

Все белые люди, за исключением Соколиного Глаза, – Мунро с опущенной на грудь головой, Хейворд и Давид, ехавшие в грустном молчании в сопровождении адъютанта Монкальма и его свиты, – проехали перед делаварами и вскоре исчезли в густом лесу.

Делавары не забыли тех, с кем их связало общее горе. Многие годы спустя в их племени все еще ходила легенда о белой девушке и молодом воине-могиканине. От разведчика они узнали впоследствии, что Седая Голова вскоре умер, а Щедрая Рука увез его белокурую дочь далеко, в поселение бледнолицых, где она наконец перестала лить слезы и лицо ее снова озарилось улыбкой. Но это события уже более поздних лет. А пока Соколиный Глаз вернулся к месту, куда его влекло с невыразимой силой.

Он поспел как раз вовремя, чтобы бросить прощальный взгляд на Ункаса, которого делавары уже обряжали в его последнюю одежду из звериных шкур. Индейцы остановились, чтобы дать разведчику возможность бросить долгий любящий взгляд на черты усопшего; потом тело Ункаса завернули и больше не открывали его. Процессия, похожая на первую, двинулась в путь, и вскоре все племя собралось вокруг временной могилы молодого вождя – временной, потому что в свой день и час останкам его предстояло упокоиться среди могил предков.

Вокруг новой могилы были те же серьезные, опечаленные лица, царило то же гробовое молчание, наблюдалось то же почтительное уважение, как и у могилы Коры. Тело Ункаса предали земле в сидячем положении, в позе, выражавшей покой, лицом к восходящему солнцу; рядом с ним положили оружие для войны и охоты. Могилу засыпали и приняли меры для защиты ее от хищных зверей.

Погребение было окончено, и все присутствующие обратились к следующей части обряда.

Чингачгук вновь стал предметом общего внимания. Он еще ничего не говорил, а между тем все ожидали услышать что-нибудь поучительное из уст столь мудрого вождя и отважного воина. Сознавая желание народа, суровый, сдержанный воин поднял голову и обнажил лицо, до тех пор скрытое складками одежды, и твердым взглядом обвел всех присутствующих. Его крепко сжатые выразительные губы разомкнулись, и впервые за всю долгую церемонию голос его зазвучал так, что был слышен всем.

– Зачем печалятся мои братья? – сказал он, глядя на скорбные, угрюмые лица окружавших его воинов. – О чем плачут мои дочери? О том, что молодой человек пошел на поля счастливой охоты, что вождь с честью прожил свою жизнь? Он был добр, он был справедлив, он был храбр. Кто может отрицать это? Маниту нуждался в таком воине и призвал его к себе. Что же касается меня, сына и отца Ункаса, то я – лишенная хвои сосна на просеке бледнолицых. Род мой удалился и от берегов Соленого Озера, и от делаварских гор. Но кто посмеет сказать, что Змей своего племени утратил былую мудрость? Я одинок…

– Нет, нет! – крикнул Соколиный Глаз, который доселе пристально смотрел на строгие, словно застывшие черты своего друга,