и гибнут люди где-то в другой части земного шара («Что объявляют по репродуктору?»).

Склонность к моральным компромиссам, умение закрывать глаза на неприятные факты и явления действительности и заглушать укоры совести — также отнюдь не безвредные свойства человеческой натуры, в определенных жизненных и социальных обстоятельствах способные вызвать цепь далеко идущих последствий. Казик Рутковский, герой рассказа «Царевна иерусалимская», «в сущности хорошо переносил невыясненные ситуации», в целях самозащиты нередко отмахиваясь от щекотливых вопросов. Человек, чуть ли не героически выдержавший ужасы гитлеровской оккупации и заключения в гетто, способный писатель, который мало пишет лишь потому, что некогда взяться за перо, чуткий товарищ для коллег и верная опора для старых друзей, — к такому стереотипу причисляет себя Рутковский и живет, убаюканный этой иллюзией. Однако в какой-то момент вынужденный сопоставить эти свои представления с неприкрытой действительностью, он убеждается, что всю жизнь обманывал себя и тем самым предавал своих близких: не уберег от гибели сына, подтолкнул к смерти жену, изменил дружбе с Барбарой, да и в творческом плане добился немногого. Печальный конец Рутковского — это закономерный крах человека, не пожелавшего вовремя должным образом оценить свои поступки и привести их в соответствие с действительностью. От собственной совести никуда не уйдешь, она непременно настигнет — голосом давно погибшего сына, проникновенным взглядом когда-то любимой женщины или гротескным видением старухи, качающейся на детской лошадке. Автор не знает жалости к своему герою: сам как бы отторгший себя от людей, Рутковский и в последние мгновения жизни обречен на одиночество.

В одном из своих выступлений, говоря о задачах писателя, И. Эркень подчеркивал, что его пером водит не абстрактная любовь к людям вообще, а к своему народу, интерес к его судьбе. Вероятно, поэтому в его творчестве отчетливо звучит и мотив ностальгической привязанности к отечеству — как бы в предостережение тем, кто в силу тех или иных причин решается оставить родину. Автобиографический, почти документально короткий рассказ «Магнитофонная запись» исполнен щемящей тоски по родным корням и неприятия чужой почвы; сколь бы плодотворной она ни казалась, а выходцу из других краев на ней не прижиться. Мягким юмором окрашено отношение писателя к старикам Прохоцки, героям рассказа «Сибирская куница». Жизнь, полная скитаний, бед и унижений, ждет их на чужбине, в то время как дома и родные стены придают силы и уверенность в себе и своем будущем.

В объеме короткого предисловия нет возможности подробнее анализировать мотивы творчества И. Эркеня. Что же касается его излюбленной творческой манеры: предельной экономии, лаконизма художественных средств, умелого применения параболы, сатиры, гротеска, — то тут мы намеренно предпочли предоставить вводное слово самому писателю, который в различных выступлениях, беседах, интервью постоянно возвращался к этой теме. Высказывания Эркеня по творческим проблемам выбраны нами из его книги «Диалог о гротеске», само название которой весьма характерно для отношения Эркеня к писательской деятельности, к читательской аудитории. Современный читатель, по мысли Эркеня, своей информированностью, развитой фантазией, богатым опытом человека XX столетия, настроенностью на одну волну с писателем является неотъемлемым участником творческого процесса, подобного диалогу одинаково заинтересованных собеседников. Предлагаем читателю принять активное участие в этом диалоге.

Т. Воронкина

О гротеске

Быть человеком — величайшее предназначение, какое только известно в нашей вселенной.

Странное дело: хотя я и пишу в гротескной манере, у меня нет законченной теории на этот счет. Да ведь я и не теоретик. Конечно, я ломал голову над тем, что такое гротеск, но, к сожалению, так и не достиг удовлетворительного результата. Мне думается, что гротеск, собственно говоря, — это реакция XX столетия на XIX век и предшествующие времена. В прошлом веке человек с гордостью заявлял, что он живет в мире, который понимает до тонкостей и может объяснить, и жизнь его проходит под знаком морали, которой чужды тяжкие прегрешения, чужды низость и подлость, чужды темные силы инстинктов.

Основополагающим переживанием для меня была война. А для тех, кто пережил войну, один лишь факт, что с ясного неба неожиданно может обрушиться нечто способное взрываться и убивать людей, является парадоксом, который противоречит какой бы то ни было реальной действительности. То, что я попытался изобразить в подлинном своем виде, было открытым отрицанием человеческого инстинкта жизни, дерзким плевком в лицо. Самыми разнообразными способами, с самых различных сторон я пытался отразить это достоверно-убедительно для ума и сердца, но всякий раз чувствовал, что намерение свое мне удалось осуществить лишь наполовину. И тогда медленно, совершенно эмпирически, в ходе работы я шаг за шагом стал приближаться к гротеску. Конечно, у меня и в мыслях нет провозглашать его единственно спасительным и единственно возможным методом изображения действительности, просто я как бы чувствую, что смысл, суть и противоречия нашего времени лучше всего можно сформулировать языком гротеска.

Гротеск — это превращение невероятного в вероятное. Он выдвигает некое абсурдное предположение и подчиняет его столь же строгим законам, как и закономерности реального мира. Стало быть, гротеск создает свой суверенный мир, где, к примеру, действует сила гравитации, но с обратным знаком: оброненный предмет устремляется не вниз, а вверх. (Но с таким же равномерным ускорением, как если бы он падал вниз.) Следовательно, эта по сути своей случайная система координат обеспечивает новый подход к герою, который живет в ней. И таким образом я узнаю о нем другое, новое, узнаю иногда и гораздо больше, чем в привычном измерении реальности.

Конечно, все эти утверждения в равной мере применимы и к сатире, но гротеск и сатира — это не одно и то же. Гротеск, хотя и пользуется средствами сатиры, судьбу своего героя всегда переживает изнутри. Вместо объяснения приведу наиболее известный пример: Чаплин. Мы всегда сочувствуем ему. Принимаем его неуклюжую походку, его житейскую беспомощность, неловкое человеколюбие, неудачную любовь — весь заранее заданный трагизм его судьбы. Иными словами: мы отождествляем себя с героем гротеска, высмеиваем и в то же время любим его. Вздумай я выразить это в виде математического уравнения, у меня получилось бы нечто вроде: