года выставка, где фигурировали три картины Фромантена, ознаменовала если не триумф, то весьма успешное его вступление в цех художников.

Именно тогда же Фромантена начала преследовать мечта вернуться в Алжир на более длительный срок, который позволил бы не только собрать материал, но и прямо на месте «добиться прогресса». Реализовать этот новый замысел ему удалось в октябре 1847 года. И снова неподдельное восхищение материалом, который ему подарила судьба. «О, великолепная страна! Великолепный, особенный народ!»^[2]. Зимой, правда, путешественнику пришлось испытать сильное разочарование: обильные дожди практически не давали возможности работать, что явилось причиной более глубокого продвижения на юг, в Сахару, но иным маршрутом, чем тот, который описан в появившейся пять лет спустя книге. На этот раз путь лежал сначала на восток по далеко не безопасному в это время года морю, а затем через Константину и Бискру. Поездка оказала на Фромантена благотворное действие. «Сейчас, — писал он, — я в большей мере являюсь художником; чем когда бы то ни было. Мир пустыни снизошел на меня» ^[3].

Путешествие завершилось в мае 1848. года. По возвращении во Францию ему снова пришлось пережить затянувшийся на несколько месяцев кризис взаимоотношений в семье, возникший из-за еще одной, самой настойчивой, но одновременно и последней попытки родителей отвратить его от карьеры художника. Выставка 1849 года, где были представлены новые алжирские полотна, окончательно санкционировала признание мастерства, таланта и авторитета Фромантена. Только этот успех еще отнюдь не гарантировал материального благополучия. Картины продавались дешево, денег не хватало, даже когда он жил один, а после женитьбы в 1852 году денежные затруднения еще более усугубились. К тому же и природа Франции не слишком часто жаловала его вдохновением. Ему нужны были новые сюжеты, но того же типа, к которому он уже успел приучить публику, поскольку новые темы могли бы отпугнуть покупателей, а это грозило катастрофой. И опять мысли его обратились к Африке.

В октябре 1852 года он снова отправился в Алжир, на этот раз с женой. В течение некоторого времени его резиденцией был Мустафа, пригород Алжира, превратившийся впоследствии в один из районов столицы, затем он переехал в Блиду и наконец отправился в глубь страны, за Атласские горы, отделяющие и защищающие плодородную, ласковую приморскую равнину от суровой Сахары. Именно это путешествие, хотя и с включением нескольких реминисценций прошлого, дало ему основной материал для двух замечательных книг: «Одно лето в Сахаре» и «Год в Сахеле». События второй книги как бы обрамляют поездку в Сахару, длившуюся с мая по август. Фромантен стал первым художником, забравшимся так далеко в глубь Алжира. Это путешествие явилось своего рода поиском абсолюта. Необходимо было удостовериться, что для него, художника, в Алжире больше нет тайн, что он может жить и работать даже в выжженной пустыне, причем в самый жаркий сезон, когда температура в тени достигает днем 60°.

За небоязнь опасностей и трудностей Сахара щедро расплатилась с художником. Она одарила его массой впечатлений и воспоминаний, хвативших ему на всю оставшуюся жизнь, а также позволила сделать очень интересные, оригинальные открытия, касающиеся особенностей воздействия яркого освещения на пейзаж. Вот, например, какими наблюдениями он делился с одним из своих корреспондентов: «О свете сложилось весьма неправильное представление, поскольку, как мне кажется, обычно его считают желтым, что является ошибкой. Чистый полуденный свет, не будучи окрашен никаким облаком и никаким туманом, имеет белый цвет; мало того, что он лишен способности окрашивать, он даже обладает свойством обесцвечивать предметы. Эту особенность интенсивного света наблюдаешь, когда попадаешь на Юг, и вот уже целый год я мучаюсь над тем, как передать этот эффект» ^[4].

В октябре Фромантен возвратился во Францию. В дальнейшем его популярность как художника-ориенталиста постоянно росла, но не настолько быстро, чтобы обеспечить ему безбедное существование. Полотна продавались, но по-прежнему дешево. Поэтому трудности экономического порядка стали одной из причин, которые заставили Фромантена реализовать возникший, очевидно, еще в Африке замысел об опубликовании путевых заметок. Однако для обращения к литературе имелись и сугубо эстетические основания. О них он рассказал в предисловии к третьему изданию своей книги. В эпоху своих алжирских путешествий он, по его словам, был еще сравнительно малоопытен как художник и взялся за перо отчасти из-за того, что не надеялся воспроизвести на полотне все богатства алжирских красок и все многообразие алжирского быта. Надо сказать, что художник подходил к своему творчеству достаточно критически, порой уничтожая свои полотна. «Я обращаюсь со своими картинами так же, как Сатурн обращался со своими детьми»^[5], — выразился он однажды.

Желание Фромантена рассказать литературным языком о поразивших его воображение сценах и пейзажах можно объяснить еще и тем обстоятельством, что живопись вообще бессильна передать звуки, запахи и ряд других моментов реального мира, которые интенсивно присутствуют в его книгах об Африке. Пример Фромантена, художника, взявшегося за перо, интересен теми теоретическими выводами, которые можно было бы извлечь при сравнительном анализе потенциальных возможностей изобразительного искусства и словесности, со времен лессинговского «Лаокоона» и по сей день неизменно привлекающем внимание исследователей.

Немалую роль здесь, очевидно, сыграла и специфика призвания Фромантена. В прозе его сильно выражено аналитическое начало, которое нелегко реализовать в живописи. С трудом мирился он и с невозможностью передать в живописи временное измерение. Красноречивы в этом отношении те случаи, когда Фромантен старался запечатлеть одни и те же эпизоды и на полотне и в книге. Когда он захотел изобразить эффект сирокко с помощью кисти, то нарисовал сгибаемые ветром финиковые пальмы, двух закрывающих лица всадников с развевающимися бурнусами и их топчущихся на месте, остановленных «ураганом песка и огня» коней. Картина получилась впечатляющая и живая, но нечто существенное осталось за ее рамками. Осталась неизображенной неподвластная живописи изнурительная длительность сирокко, дующего по нескольку дней, — сильного, сухого, горячего ветра Сахары, тяжело переносимого даже на побережье. Сколь бы ни был счастлив союз двух муз, абсолютно равноправным он все же быть не может. Поэтому, несмотря на удачливую судьбу художника, уже в молодости добившегося