День 1

Рука всё ещё немного побаливала, точнее даже не побаливала, а как-то неприятно зудела. Странно, прошло уже два дня, хотя я, конечно, как обычно, чего только этим гипсом не делал — и бутылки открывал, и грязь со стола отскребал, ну и, ясное дело, чашку чая на него ставил — чтобы пить лёжа. Пальцы пока работали не очень хорошо, любое движение отдавалось лёгкой судорогой... И как я так умудрился рухнуть? До сих пор не понимаю... Гол, правда, красивый с моей подачи Вовка забил, уж лучше б промахнулся, ненавижу, когда все радуются, а один страдает, а с другой стороны — ещё хуже контратака и гол соперника...

Я поднялся по пустынной лестнице на четвёртый этаж (наверное, на четвёртый) и вышел в тёмный безлюдный коридор. Всегда так в наших больницах — голоса слышатся, а никого живого не видать, особенно поздним вечером, как сейчас.

Я достал из кармана мобильник...

– Алё, Миш! — Мой громкий голос прокатился по коридору, звеня какими-то медицинскими склянками... мензурками, или как там они называются?

– Да, привет, Паш, — послышался знакомый голос из трубки.

– Я задержался, ничего?... Я тут, это, заблудился, короче, в ваших дебрях.

– В каких ещё дебрях, не морочь мне голову... Ты уже в клинике, что ль?

– Ну да.

– На каком этаже?

– На четвёртом... вроде бы.

– В каком корпусе?

– Ну и вопросик!

Корпуса ещё какие-то... по-человечески объяснить не может!

– Короче, Паш, первый корпус, кабинет 426, запомнишь?

– Запомню, не дурак. — Я оборвал связь и жадно посмотрел по сторонам — ни души.

Пришлось идти наугад. С одной стороны коридора на белых дверях через две на третью виднелись затёкшие краской номерки палат, возрастающих от 458-го и дальше, а с другой вообще номеров не было. Какие-то «засекреченные» служебные помещения — ни ручек, ни замочных скважин... Дошёл до середины, повернул назад, но с другой стороны вообще был тупик. Пришлось опять поворачивать. Глухие шаги отдавались в тишине многоголосым эхом, казалось, марширует рота солдат, я уже приготовился встретить какую-нибудь злобную медсестру, которая ткнёт меня носом в оказавшуюся как раз рядом табличку «соблюдайте тишину»...

Я дошёл до поворота. Направо в «туманную даль» уходил ещё один коридор, правда, тут было немного посветлее и даже слышались голоса. Похоже, тут были жилые палаты, причём, судя по чьему-то эпизодическому взвизгиванию — детские. Я подошёл к одной из палат и взялся за ручку, за дверью слышалось активное перешёптывание... Ха, а отбой-то уже, поди, был!... Ладно, не буду вваливаться незваным гостем в самый пиковый момент «страшной истории»... Вообще странно, почему в больницах, где и без того находиться неприятно, дети ещё и страшные истории так любят рассказывать, лучше б книжки читали, авось не такими бы балбесами вырастали...

Я пошёл дальше — всё это уже начинало мне надоедать, можно было потратить время на что-нибудь поинтереснее путешествий через пропахшие спиртом коридоры... хотя бы на питьё этого спирта, в конце-то концов...

Одна из дверей была открыта, из палаты струился яркий оранжевый свет, наполняя темноту коридора каким-то просто-таки магическим сиянием. Возле двери в инвалидном кресле сидел маленький мальчик, он заметил меня ещё издалека и теперь, не отрывая глаз, следил за тем, как я в гордом одиночестве шагаю, сам не знаю куда. Мне стало как-то неловко, я смотрел вперёд, в темноту, делая вид, будто не вижу бедное дитя — так обычно ходят сами врачи, не обращая ни на кого внимания, словно боги... Я уже почти прошёл мимо мальчика, но не смог удержаться и бросил на него короткий взгляд. На меня уставилась пара поблёскивающих надеждой голубых глаз, но кроме этой надежды в них была ещё такая печаль и такая боль, что я, забыв обо всём, застыл на месте, словно окаменевший. Он сидел, не шелохнувшись. Я слышал, как он тихо дышит, боясь заговорить со мной. Маленький живой человек в круглом пятне света, а сзади и спереди — только мрак и тишина. И тут у меня внутри что-то перевернулось, я почувствовал, как в груди поднимается неприятное чувство стыда, словно это не худенький покалеченный мальчик смотрел на меня, а сама совесть прожигала своим суровым взглядом.

– Здравствуй, — тихо произнёс я, но в тишине мой голос прозвучал как-то торжественно. У меня вообще был очень громкий голос, я отлично умел петь, по крайней мере, мне так казалось.

– Здравствуйте, — немного испуганно ответил малыш, но я увидел, как в его глазах замерцали радостные огоньки.

Я вдруг вспомнил, что у меня в кармане пиджака завалялась полупустая упаковка жевательных конфет...

– Вот, возьми, — я протянул ему одну подушечку. — Не бойся, я твой друг, я тебя не обижу. — Как заядлый маньяк сказал, если подумать.

Тоненькая ручка осторожно протянулась к заветной сладости.

– Спасибо, — пробормотал мальчик с таким трепетом, как будто ни разу в жизни не то что не получал в подарок конфетку, но даже не пробовал ни одной из них.

– Это не простая жвачка, — решил я подбодрить мальчишку, — она волшебная, если её съесть, — я присел на корточки так, чтобы наши лица оказались на одном уровне, — сбудется твоё заветное желание, — закончил я шёпотом. Мальчик чуть ни ахнул, его и без того большие глаза расширились до невероятных размеров. — Правда при одном условии, — поспешил добавить я, — желание исполнится, только если ты будешь на самом деле верить в его исполнение... да, и ещё если вести себя хорошо будешь. — Я поднялся на ноги. Малыш дрожащими пальчиками развернул фантик и засунул конфетку в рот.

– Тебя как звать-то? — с искренней улыбкой спросил я, уж больно умилительно выглядел ребёнок.

– Алёша, — произнёс он с такой интонацией, словно не знать этого я просто не мог.

– Ах да, — пошутил я, — знал, забыл просто.

– Откуда знали? — не понял мальчик.

– Как откуда? — продолжал я эту странную игру. — Ведь... — я перешёл на шёпот, — ведь я же волшебник... я всё про тебя знаю.

Мальчишка не шелохнулся, но мне показалось, что глаза его засветились изнутри.

– И про детдом знаете, и про моих родителей!? — прошептал он полным надежды голосом.

– И про детдом, — чуть сурово ответил я, — и про родителей. Только, Алёшка, это всё страшная тайна, никому не говори.

Мальчик закивал, на его устах появилась мечтательная улыбка, а мне вдруг стало так плохо, так отвратительно, что аж в глазах потемнело... Мы хоть жили и не особо богато, но я, по крайней мере, всегда могу купить дочери игрушку, да не простую, а «Барби на пикнике». А этот вот мальчик за свои восемь-девять лет видел только обшарпанные стены детского дома и потрескавшиеся потолки больниц.

Мне захотелось побыстрей убежать куда-нибудь,