не жилец, и Мишка только понапрасну сам уделался, будто грешник, сбежавший как-то аж из преисподней.

А дома отец благородного порыва сына не оценил, в припадке вспыхнувшей мгновенно досады Мишку сперва выпорол, не касаясь, однако, Мишкиных наиболее черных частей, и прогнал на двор. Сразу даже не сообразив, что предпринять дальше, ведь все-таки — сын, какой-никакой, его взаправду на помойку, как голубя, не выкинешь…

И Мишка уже подумал было, что жизнь его кончена, раз никакого средства от битума нет, побрел, оглашая округу ревом, куда глаза глядят, но тут его сосед, ровесник отца и тоже фронтовик дядя Юра, работавший в галантерее коновозчиком, взял и спас. То есть, конечно, не так вот сразу, а изрядно потрудившись. Он завел пацана в свой двор, налил в баночку керосина, принес тряпицу да малярную кисточку и очень тщательно, балагуря о том о сем, вымыл всего Мишку сначала керосином, а потом и теплой водичкой с хозяйственным мылом, чтоб не вонял. И Мишка не только реветь перестал и повеселел, увидев, что средство против ужасного этого битума в арсенале человечества все ж таки есть, но еще и проникся к дяде Юре чувством пожизненной мужской благодарности.

Что любопытно, семья почему-то никогда не задумывалась над тем, откуда у Мишки в нужный момент все берется — удочки для рыбалки и сети для ловли щеглов, а также самые первые щеглы, без которых нипочем не поймаешь следующих, клетки и «пересетники» для чечеток и чижиков; из какого такого пиломатериала вдруг выросла над крышей конюшни просторная голубятня, на которую одних дефицитных гвоздей и проволочной сетки пошло столько, что если все это покупать, так отцовой месячной зарплаты не хватит.

Однако в те да и более поздние времена все российские мальчишки умели как-то выходить из положения. А, наверное, у взрослых учились. Не напрямую и конкретно, а, если можно так выразиться, проявляя изрядную наблюдательность, молчком да интуитивно перенимали в общем и целом некоторые весьма полезные, особенно в условиях перманентной нужды, житейские приемы. Сейчас, в атмосфере новой и такой для большинства некомфортной общественно-политической формации, эти житейские приемы чисто механически, конечно же, вряд ли применишь, что дополнительно усугубляет всеобщую растерянность и душевную смуту. Но дайте народу срок, и он, движимый инстинктом выживания, непременно вольет, как говорится, «новое вино в старые меха» и таким образом в очередной раз спасется. А нет — погибнет, ей-богу.

Голуби оказались последним «живым» увлечением Михаила, они, позволив мальцу полнее, чем все предыдущее, постичь сущность товарно-денежных отношений, возможно, и навели на нехитрую, пускай навечно оставшуюся в подсознании, мысль: «Деньги, сами по себе, — предмет наивысшего азарта!»

К счастью, в благословенные старые времена подобные открытия оказывались роковыми лишь для сравнительно ограниченного контингента наших граждан. За что спасибо родному пролетарскому государству, лучше иных государств понимавшему, насколько невзрослое население ему досталось. И Мишка тоже непоправимо далеко в этом направлении не зашел. В «чику» играл, в очко дулся, в лото нередко выигрывал целую кучу медяков с гербом, а нередко и, наоборот, проигрывал. А, к примеру, спустить до нитки все родительское добро, нажитое многолетним изнурительным трудом да жесточайшей экономией, он попросту ни малейшей возможности не имел, а то б — кто знает. Впрочем, переживаний родителям, особенно связанных с последним Мишкиным хобби, хватило и без того.

Однако на второй год он как-то умудрился больше ни разу не остаться, хотя всякую весну непременно оказывался на грани, в детскую колонию тоже, вопреки мрачным пророчествам, не угодил и, преодолев-таки седьмой класс, благополучно переправился в «ремеслуху» обучаться на электрика.

Тогда как Аркашка, ни от каких порочных, тем более опасных увлечений нимало не пострадав и, к слову сказать, отцовской педагогики почти не изведав, к тому моменту уже превозмог первый курс машиностроительного техникума.

Впрочем, нечто, напоминающее увлеченность, эпизодически возникало и у Аркашки. И всякий раз это нечто оказывалось вторичным по отношению к очередной страсти брата. То есть, когда брат «занимался» птичками, Аркашка «занимался» тоже ими — улучит момент, когда никого из немалого семейства дома нет, достанет птичку из клетки и в кулачке так это не очень сильно сожмет. И обратно в клетку. Птичка после такого «занятия» с виду в полном порядке, скачет по жердочкам как ни в чем не бывало, чего-то клюет, чего-то иной раз чирикает даже, но к вечеру вдруг нахохливается, и наутро — холодный трупик. И все думают, что птичка просто — от тоски.

А голубям Аркаша головки на два три оборота любил поворачивать, после чего птицы даже могли еще летать некоторое время. И летали они в этом состоянии, будто пьяные, на дома натыкались, на деревья. Глядеть — обхохочешься. Но за этим делом его отец однажды прихватил-таки. И, не поднимая лишнего шуму, выпорол парнишку. Притом не символически, как обычно, а весьма чувствительно. И, возможно, даже догадался в тот момент, отчего так часто и без видимых причин погибали прежде малые пичуги.

Хорошо еще, что был технорук, несмотря на должность, человеком простым и, в силу этого, не склонным к паническим выводам. Отлупил начинающего живодера да и успокоился. А другой бы, пожалуй, до инфаркта сам себя довел: мол, маньяк-садист растет, к ближайшему психоаналитику незамедлительно ломанулся бы. Впрочем, тогда еще в нашей местности о психоаналитиках слыхом не слыхивали, но слыхивали о психиатрах, которых боялись, как нынче маньяков вышеупомянутых.

А еще, когда отец поделился вечером с матерью соображениями о случившемся, родители сообща придумали сами себе дополнительное утешение, мол, вполне возможно, что правильной жизненной дорогой идущий Аркадий таким вот несколько неуклюжим образом тоже пытался посильно содействовать общесемейному делу направления брата на истинный путь. Но сам-то Аркашка, если не вполне, то в основном вполне отдавал отчет своим действиям, и мотивы их были отнюдь не таковы, о коих мыслили отец с матерью. Потому что мучил пацан и губил несмышленых пернатых именно за их вызывающе дерзновенную наклонность к полету, каковая ему была недоступна даже во сне. «А пусть не летают», — так мстительно говорил Аркашка, правда, лишь сам себе.

Ну, а чтобы окончательно закрыть тему детских увлечений и затей той эпохи, вспомним еще поголовную страсть послевоенных советских детишек к всевозможного рода секретам, тайнам, взаимным обязательствам и пари по всякому поводу, скрепленным каким-нибудь