который тогда не надулся, а теперь надулся. Старухи в ватниках, пилоты, газовщики удерживали аэростат за тросы да еще на петли навесили балластные мешки. А он шагнул в корзину без всякого парашюта.

Это увидел первым Фред. В актовом зале, где мы собрались, был спертый воздух. И Галина Семеновна попросила Фреда Отуко открыть фрамугу.

Фред распахнул ее. потянулся.

— Я РУССКИЙ БОГАТЫРЬ! — сказал.

И вдруг увидел.

Все повскакали с мест: и мы, и представители, и милиционеры, вскочил «Театр в гараже» со «скамьи подсудимых»... Неразбериха, тарарам!..

Мы облепили окна, мы кричали, размахивали руками. Но он не слышал.

Минуту назад Рома и Женька видели его в классе. Он сидел за учительским столом. Взгляд у него был расфокусированный. А на столе— полный пакет мятных пряников. Григорий Максович любил пряники. Но этот пакет— нетронутый,— он там и теперь. Еще Женька заметила: Григорий Максович свою футболку с ярчайшей надписью на груди «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЖИЗНЬ!» пустил на тряпочки — вытирать доску.

— Хотите что-нибудь сказать — скажите...

Но Рома с Женькой промолчали.

А он сказал:

— Я БЫ ХОТЕЛ БЫТЬ ВЕСЕЛОЙ, СЧАСТЛИВОЙ СОБАКОЙ.

...Что со мной? Разве это возможно? Не просто вспомнить, а очутиться в той зиме, в том актовом зале!

Сколько всего произойдет! Наши вырастут. Кто был никем, как поется в песне, станет всем. Мочало женится, остепенится, выучится битве на двуручных мечах и будет передавать свой опыт молодежи.

Фред станет скульптором, уедет в Кению, мы никогда больше не встретимся; Козявка — химиком, прославленным изобретателем ядохимикатов; Рома Репин— инструктором райкома комсомола; Шура — тихой-тихой программисткой НИИ.

Раз в поезде Женька увидит сапог. Он так будет надраен — в сапоге вид из окна весь отразится! Носителем сапога окажется бравый лейтенант артиллерии, в ком Женька узнает известного аккуратиста Алешу Грущука...

Давид Георгиевич Водовозов, обзаведясь новой семьей, поселится в одном доме с Женькой. На том же этаже, на той же лестничной площадке. Веерка к тому времени давно уж отбудет в дальние страны к неведомым берегам.

Однажды Женька с ним поедет в лифте, он не узнает ее — столько лет пройдет! А она спросит:

— Как Вера?

— Какая Вера?— обернется Давид Григорьевич.

— Вы папа Веры Водовозовой.

Последует трехэтажное молчание.

— Нет,— скажет Водовозов. И первым выйдет из лифта, постаревший, с сутулой спиной.

«Как хорошо не знать своей судьбы!..»

Пока мы здесь — вместе — в интернате — в кругу представителей ведомств и милиционеров, стоим на подоконниках, прижав горячие носы к подмерзшим стеклам.

Воздушный шар, то есть не шар, аэростат «колбасу» отпустили. Солнечнобокий, сияющий, он проплывает у наших окон.

В желтой корзине из ивового прута от нас улетал Учитель и глядел с укоризной. Что грозные педсоветы, суды и собрания, что протокол, что святой Уголовный кодекс?!! Разве они прольют свет на то, что хорошо, что плохо, что можно и чего нельзя, как он сделал, исчезая в синеве?

А Оловянникова глядит и не верит, что вообще такое возможно.

— Ноготь те дери! — вопит Мочало в щель фрамуги.— Григорий Максыч! Не улетай!

А он все выше, он постепенно превращается в точку. И невозможно смотреть на него из-за солнца.

Когда солнце скрылось, ничего не видно было на небосводе.

Метеорологи, пилоты, аэроинженеры, старушки отложили капитанские бинокли, поели картошки с огурцами, попили чаю, без лишней суеты погрузили баллоны, такелажные сундуки, корабельные тросы, крючья, шланг, металлические штопоры, сели в «ГАЗ-69» и уехали.

(обратно) (обратно) (обратно)