беретик с красным помпоном, и костюмчик малиновый в клеточку.

Николай же Львович, друзья, он такую развел мороку! Сто часов набривал свои

щеки, сто часов поливал себя “Шипром”, а потом как достал из шкафа все свое

барахлишко паршивое да как начал скакать перед зеркалом — то не так ему, это

не эдак, туфли жмут и скрипят, как собаки, галстук пестрый и плохо завязан, а

пиджак, хоть и новый совсем, да фасон у него идиотский, можно бочку…

— Слона!

— Бегемота!

…можно шкаф в тот пиджак засунуть.

В общем, вышли они кое-как.

4

В театре пахло паркетом и бархатом… А на сцене такое делалось! У собаки, у

той, что — золото, дым клубами валил из пасти, и глаза ее страшно сверкали, полыхали, вращались, скрипели. Ведьма что-то в дупло кричала, скрежетала

зубами, хрипела, и визжала, и танцевала, все грозила солдату бравому, а когда

из дупла он вылез, ведьма тут же его схватила, отдавай, говорит, огниво, а не

то я тебя, паршивец, растопчу, растерзаю на части. Словом, кончилось дело

прескверно: Роман Юрьевич, он ведь герой! что ему эта ведьма поганая, вынул

саблю — ать-два — и на сцену, то-то было там шума и гама! Повыскакивали

царедворцы, и принцесса, и старая фрейлина — все ловили Романа Юрьевича, все

кричали, что ведьма хорошая, что она пошутила, беззлобная, что солдата она

очень любит, и огниво ей вовсе не нужно, тьфу совсем на это огниво. Провались

оно трижды пропадом!

…А потом их из театра вывели. И они поругались крепко, шли домой руки в

брюки и молча, каждый сам себе что-то думает — Роман Юрьевич, олух безмозглый, и его закадычный приятель, трус-предатель, Осел Оболдуевич, болванессор

древней истории…

Старуха Тамара

Старуха Тамара живет в станице Недвиговка. Высокий, как башня, белый курень ее

с плоской крышей, крытой чаканом, стоит на берегу Мертвого Донца, там, где он, растекаясь по ерикам, струит свои мутно-коричневые воды в Таганрогский залив.

До полудня старуха Тамара спит в доме под окошком на узкой железной кровати, с

головою укрывшись простыней от мух и комаров. А в полдень, когда в небесах, раскаленных зноем, замирают маленькие летучие облака, просвеченные солнцем, и

от степи, оглашенной жужжанием бесчисленных пчел и тонким рассыпчатым звоном

потаенных кузнечиков, исходит крепкий дух сгорающих трав и цветов, старуха

Тамара выходит на балясник, усаживается на скамейку и дремлет, подставив к

подбородку клюку и прислонившись поясницей к прохладной стене куреня.

Короткие и невнятные дневные сновидения утомляют Тамару; бесконечною чередою

проносятся они перед нею, захватывая и вплетая в свои мгновенные узоры

привычные образы яви. То вдруг качнется и вспорхнет чудовищной бабочкой

древний высохший тополь у калитки, то проступит белым пятном из облупленной

стены сарая чье-то неугаданное лицо и тут же ускользнет, обратившись в пеструю

ящерицу; Тамара гонится за ящерицей: очень хочется ей рассмотреть разноцветные

полоски на ее сверкающей шкурке. А ящерица уже далеко. Взбежала на курган.

Запрыгнула одним махом на выщербленное темя каменной сарматской Бабы, а у

Бабы-то — ах ты ж, сука! — у Бабы рыжая борода, Баба ухмыляется в бороду и

говорит Тамаре: что! не признала меня?! Это я — Ермолай! Муж ее, Ермолай, стоит на кургане, врос в него по колено. И живот и рожа у него каменные. Одна

только борода пушится на ветру, да глаза в глубоких глазницах поворачиваются, сверкая белками.

— Съел ты, съел мою ящерицу! — кричит ему Тамара. — Оттого и помер! Вот отчего

ты помер!

Баба хохочет над выдумкой Тамары, и от хохота ее содрогается, срывается с

места и плывет, уплывает куда-то курган: множатся его очертания; и вот уже не

один, а сотни курганов цепью призраков, медленным караваном тянутся по

степи…

Пробуждаясь, не сразу узнает Тамара полуденный мир — яркую и неподвижную

картину, внезапно возникшую в чехарде видений. Изумленно, точно впервые, оглядывает она освещенную солнцем дельту, обугленные, пополам разваленные

молниями вековые ивы, каменеющие на песчаных берегах прямого, как палаш, Мертвого Донца, безымянные ерики и протоки, ослепительно сверкающие в тусклой

зелени заливных лугов, выжженные солнцем, вытоптанные козами и коровами рыжие

макушки осевших в землю курганов и далекие, окутанные маревом Аксайские холмы, на которых теснятся, возвышаясь над степью, города и станицы нижнего Дона.

Смотрит старуха Тамара одним только правым глазом, а левый глаз ее уже много

лет ничего не видит, кроме прозрачных зигзагов и темных фиолетовых точек: сколько ни следи за ними, они, знай себе, плывут и плывут — то в одну, то в

другую сторону; а то еще вспыхнут от солнца, подлюки, и вмиг разлетаются

искристыми звездами, — когда-нибудь они перескочат и в правый глаз, и тогда уж

совсем ослепнет Тамара от ихней пляски. Она бы и посейчас была зоркой на оба

глаза, кабы не муж ее, Ермолай. Ух, ревнивый был! ух, лютый! Чуть прознает

грех какой за Тамарой — что вправду было, а что наплетут зазря, да ему все

одно, — потаскуха, кричит, шалаболка распутная! Задерет все юбки на голову и

давай гулять батогом по спине да по ляжкам, так обгуляет, что неделю ползаешь

рачком… А это было… куда же он уезжал?.. в горы он ездил, в Осетию.

Подрядился стекольщиком, стекла вставлять. Кто-то ему рассказал, что

стекольщики там в один день богатеют, оттого что в Осетии этой дожди идут ой

какие! с градом хлещут дожди, не дай Бог, стекла дробит подчистую! А он тебе — кто? Он хоть плотник, хоть свинопас, хоть стекольщик. Ну и поехал, значит. А

вернулся в станицу — и что ж! До дома еще не успел дойти, ему уже про Тамару и

то, и это. Тамара ведь молода была, и хороша собою казачка. Ух! волосы

смоляные, тяжелые, брови в стрелочку, задница арбузами — прости Господи, — и