само собой, разойдутся по домам. Утром поздняк метаться, цемент засох. Мы поступали по-умному, писали только имена, без фамилий. А то вдруг строители пойдут спрашивать по домам: не здесь ли живут Патрик Кларк и Кевин Такой-то, которые весь нам цемент испоганили своими подписями?

Строек в Барритауне было много: то такой дом, то сякой.

Мы написали Лайамов адрес, имя и фамилию чёрным фломастером на свежей, только что оштукатуренной стене. Последствий не было.

Маманя не сразу учуяла дымный запах от свитера. Сначала взяла меня за руку, присмотрелась:

— Ты только глянь на свои руки! А ногти-то, ногти! Господи, Патрик… По ком траур, по дохлой кошке, что ли?

Потом она принюхалась.

— Что ты натворил?!

— Костёрчик жгли.

И маманя меня убила. Самое ужасное оказалось ждать папаню с работы, как он войдёт, а мама ему тут же и доложит.

Спички были Кевиновы: «Свон», целый коробок. Нравились мне эти коробки. Мы соорудили вигвамчик из планок и палочек, принесли из-за магазинов два картонных ящика и подсунули их между планок. Само по себе дерево плохо разгорается.

Было ещё светло. Кевин зажёг спичку.

Дождь размочил свиной помёт, который лежал там годами. Амбар был громадный, выкрашенный в зелёное. Как было здорово, когда там хранилось сено. Пока не построили новые дома, мы лазали в амбар с задних дворов, это было опасно. У Доннелли были ружьё и одноглазый пёс по кличке Сесил. А ещё брат Доннелли, дядя Эдди, был сумасшедший. Он убирал за курами и свиньями, а развлекался так: набросает перед домом камушков, гальки, а машины или трактора идут и давят их, давят. Однажды дядя Эдди прогуливался перед нашим домом, когда мама красила калитку.

— Бог его любит, — бормотала она вроде бы про себя, но так, чтобы я слышал.

Маманя заговорила о дяде Эдди во время обеда, и я тут же встрял:

— Его Бог любит!

Папаня дал мне подзатыльника.

Дядя Эдди был хоть и не одноглазый, но всё равно он вылитый Сесил, потому что один его глаз всегда сощурен. Папаня утверждал, дескать, это потому, что дядя Эдди любил подглядывать в замочную скважину.

Мы видели мышей. Я-то не видел, только слышал, но всё равно говорил, что видел. Кевин видел стадо мышей. Зато я видел раздавленную крысу со следами шин на спине. Мы её поджигали-поджигали — не подожглась.

Однажды мы сидели под стрехой, а тут зашёл дядя Эдди. Он не знал, что мы в амбаре. Мы задержали дыхание. Дядя Эдди пару раз обошёл амбар и умчался. Открытая дверь была будто вырезана из света. Такая тяжёлая раздвижная дверь из гофрированного железа. Амбар весь был из гофрированного железа. Мы сидели так высоко, что доставали руками до крыши.

Вокруг амбара вырастали скелеты домов. Дорогу расширяли, и около побережья громоздились пирамиды труб. Расширят — и получится шоссе, в аэропорт с ветерком кататься. Кевинова сестрица Филомена однажды сказала, что амбар — как маманя всех домов и за ними присматривает. Мы ответили, что ей, Филомене, пора в психушку сдаться добровольно, а ведь она правду говорила: амбар был вылитая маманя всех домов.

Из города примчались три пожарных бригады, но с огнём не справились. Горело всю ночь, а вдоль по дороге неслись потоки воды. На следующее утро мы проснулись, пожар уже кончился, но маманя не пустила нас, нечего, мол, глазеть на пепелище, я, мол, слежу за вами внимательно, не вздумайте удрать. Я залез на яблоню, только мало высмотрел. Яблонька была хилая, яблочки росли на ней коростовые, а листьев зато пропасть.

Пошёл слух, что неподалёку от амбара нашли коробок спичек. Мамане рассказала миссис Паркер, чей коттедж. Мистер Паркер работал трактористом у Доннелли. Каждую субботу он ходил с дядей Эдди в кино.

— Снимут теперь отпечатки пальцев, — рассказывал я мамане.

— Да, да снимут…

— Снимут отпечатки пальцев, — рассказывал я уже Синдбаду, — И если найдут на спичках твои отпечатки, придут, арестуют тебя и посадят в детскую колонию, в Артейн.

Мелкий и верил, и не верил.

— Будешь преступникам на зубариках играть, губы у тебя очень подходящие, — издевался я.

Глаза брата наполнились слезами; В эту минуту я его ненавидел.

Поговаривали, что дядя Эдди сгорел заживо. Миссис Бёрн из двух домов шёпотом рассказывала мамане. Обе крестились.

— Наверное, там ему будет лучше, — всё повторяла миссис Бёрн.

— Да, да, конечно, — соглашалась маманя.

До смерти хотелось сбегать к амбару, посмотреть обгорелого дядю Эдди, если, конечно, его ещё не увезли. Мама накрыла нам стол в саду. Вернулся с работы папаня — он работал на поезде. Маманя сразу ушла из-за стола, чтобы переговорить с ним без наших любопытных ушей. Я понимал, что она рассказывает про дядю Эдди.

— Серьёзно, что ли? — переспросил папаня.

Маманя кивнула.

— А меня сегодня нагнал по дороге, и даже ничего не рассказал. Только приговаривает: славно, славно.

Они помолчали и вдруг оба разом покатились со смеху.

Ничего дядя Эдди не сгорел. Даже не обжёгся.

Амбар облез, перекосился и покорёжился. Одной стены не хватало. Крыша покоробилась, как мятая жестянка, шаталась с противным скрипом. Большую дверь, сплошь почернелую, прислонили к забору. Гарь со стен слезала и слезала, а железо под ней было бурое, ржавое.

Все в один голос твердили, что амбар поджёг кто-то из новых домов Корпорации. Где-то год спустя Кевин объявил, что сам поджёг. Только Кевин врал. Когда амбар горел, он ездил в Коуртаун на праздники. Я ничего не стал говорить Кевину.

И в один прекрасный день по сараю запорхали грязно-рыжие хлопья. Особенно, если ветрено, — что там хлопья! кусками стена отваливается. Идёшь, бывало, домой, а все волосы в красной пылище. И земляной пол тоже стал красный. Амбар ела ржавчина.

Синдбад дал честное слово.

Маманя откинула ему волосы со лба и расчесала пятернёй. Она тоже чуть не плакала:

— Фрэнсис, я уж и так, и этак с тобой, и так, и этак. Ещё раз дай честное слово.

— Честное слово, — промямлил Синдбад, и маманя принялась развязывать ему руки. Синдбад ревел. Я, впрочем, тоже ревел.

Этот дурачина расчёсывал коросту на губах. Маманя, уже не зная, как его отучить, привязала его за руки к стулу. Визгу было! Рожа Синдбада налилась кровью, потом аж полиловела; он так зашёлся в крике, что вдохнуть не мог. Обжёгся бензином из зажигалки, и губы покрылись коростой и ранами. Полмесяца рот у него болел так, что его не видно было под слоем коросты.

Руки Синдбада безвольно повисли по бокам. Маманя поставила его на ноги и скомандовала:

— Ну-ка покажи язык. — Она по языку умела определять, врёт человек или не врёт.

— Не врёшь, Фрэнсис, молодец, Фрэнсис. Ни одного пятнышка.

Синдбад у нас по-настоящему Фрэнсис.